Доминик наблюдал, как танцует Кэтриона: все видимые признаки глубокого горя исчезли с ее лица. Потом он видел, как она дарила улыбки младенцам, беседовала с женщинами. Он смотрел, как она раздает людям свои ласки, и у него ныло сердце. Она была очаровательна в голубом шелке – ни одно из подаренных им платьев не могло сравниться с ее собственным нарядом. Насыщенный голубой цвет напоминал небо перед закатом: такие краски можно наблюдать над горами во время захода солнца, перед тем как появятся первые звезды; в середине лета они бывают только там, где никогда нет ночи, на Дальнем Севере.
Празднество затянулось, и уставшие дети начали зевать. Музыка звучала уже не так громко, танцы подходили к концу. Пожилой скрипач стал медленно выводить протяжную сольную мелодию, и люди рассаживались небольшими группами вдоль стен. Наконец какая-то женщина поднялась во весь рост. Наступило молчание. Женщина вышла в центр и запела.
Доминик не понимал гэльских слов, однако звуки чужого языка проникали ему в душу. Пению вторило эхо, такое же печальное, дразня и рассказывая о чем-то, чего этот лощеный англичанин не мог внятно назвать, что ушло от него однажды, казалось, навсегда. Он был сбит с толку и переполнен тоской – болезненной тоской заблудившегося в лесу ребенка. К своему стыду, Доминик вдруг почувствовал, как на его глазах проступают слезы. «В наших скандинавских стихах дикая природа, море да вереск...»
Кэтриона подошла и села за его спиной.
– Сейчас они установят очередь, – тихо шепнула она ему на ухо. – Каждый выступит с песней, рассказом или стихами; как гость вы тоже должны сделать это.
Доминик в замешательстве взглянул на нее:
– Я не умею петь.
– О нет! Любой, у кого есть душа, может петь.
В это время уже начали исполнять еще одну песню, потом кто-то рассказал забавную историю. Она так развеселила собравшихся, что следущая песня исполнялась уже хором. Однако вскоре зазвучали гэльские стихи, и многие женщины украдкой вздохнули. Младенцы, те, кто еще не уснул, прижались к груди своих матерей.
Доминик вопросительно взглянул на Кэтриону.
– Это Изабель Макноррин, – негромко сказала она.– Великая сказительница. Ей девяносто три года. Она обладает вторым зрением.
– Вторым зрением?
– Это такой дар. Способность предсказывать будущее. Она также сообщает нам о нашем прошлом и может говорить по-английски, когда захочет. – Кэтриона задержала ласковый взгляд на старой женщине. – Английскому ее выучил сын.
– Вот как? А о чем ее стихи?
– Это рассказ о начале мироздания, о том, что было до Адама, – пояснила Кэтриона. – Я попробую перевести.
Ее дыхание касалось его уха, когда она вслед за Изабель начала повторять:
Доминик наклонился к ней. Слушая Кэтриону, он остро ощущал ее аромат и тепло, сознавая, что каждое переводимое слово несет особое, невысказанное послание.
Тем временем женщина продолжала:
Доминик чувствовал себя здесь посторонним. Если кто-то из этих людей смотрел на него, наверное, они видели в его глазах растерянность.
Снова услышав голос Кэтрионы, он прикрыл веки.
– Так, значит, она солгала ему? – прошептал Доминик. Дыхание Кэтрионы участилось.
– Женщины всегда лгут мужчинам. Кто сказал, что она должна была отдать ему все и ничего не оставить себе?
Голос Изабель смолк, и люди начали аплодировать.
– Теперь ваша очередь. – Кэтриона провела рукой по его плечу, оставляя на нем огненный след пальцев. – Если хотите, чтобы я пришла к вам сегодня ночью, вы сделаете это, – добавила она и подтолкнула его в центр круга.
Доминик содрогнулся, пытаясь подавить порыв вожделения, но оно пробилось сквозь заслон воли и выдало его.
– Почему сегодня? – спросил он прерывающимся голосом. – Вы хотите, чтобы я развеял сжигающую вас тоску, нырнув в вашу бездонную глубину? – Доминик взглянул на нее и увидел жажду в ее глазах. Он был тронут ее отчаянным героизмом. Если можно прикосновением исцелить хоть часть ее глубокого горя, она должна получить ласку. – Если вы придете ко мне, я почту это за честь. – Он сделал несколько нерешительных шагов в центр круга, остановился и поклонился. Спиртное бурлило у него в желудке, торфяный вкус виски согревал рот, но в голове была пустота. Он не умел петь, не знал никаких историй и к тому же был сильно пьян.
– Не уверен, что... – запинаясь начал он. – Увы, я не говорю по-гэльски...
И вдруг на память ему пришли строки единственного стихотворения, которое он знал наизусть. Повернувшись к Кэтрионе, чтобы смотреть прямо ей в лицо, Доминик начал декламировать:
Это были стихи, написанные его другом, еще одним шотландцем – лордом Байроном.
Когда Доминик шел обратно к своему месту, позади него гремели аплодисменты. Только тут он понял, что прочитал оду целомудрию.
Отведенная Доминику комната находилась в одной из орудийных башен, из окна которой открывался такой чудесный вид, что просто дух захватывало: озеро, горы и бездонный сине-черный бархат неба. Отражающиеся в темных водах звезды блестели как бриллианты.
Он оставил горящей одну свечу. Мерцающее пламя бросало тени на мрачные своды. Обстановка – тяжелая темная мебель – не менялась здесь с шестнадцатого столетия. Танцующие блики перемещались по тыльной стороне его рук, лежащих на амбразуре окна. Доминик стоял неподвижно, прикрыв наготу наброшенным на плечи халатом, – любовник, ожидающий свою возлюбленную.
Боже милостивый! Неужели он настолько пьян? В голове его не было ясности, и он не мог найти нужные слова. Ему было ясно только одно – свирепый огонь желания уже не подавить. Сегодня она придет к нему не в радости – она придет в печали, так честно ли играть на ее горе? А если ничего не делать? Будет ли это благородно с его стороны? Но как он может ей что-то сказать, когда его плоть уже вынесла свое решение?