Упомянув о шансе еще до конца истории, я дам и намек, зацепку, как этим шансом воспользоваться. Искренне веря в силу слов, открывшуюся мне однажды в детстве, я оставляю часть своего Дара здесь, внутри своей книги, в надежде, что однажды найдется тот единственный, кто сумеет отыскать этот Дар, кто разгадает намек, увидит зацепку, и сможет разделить со мной мою ношу. Я говорю именно «разделить», потому как исключаю конкуренцию, борьбу, смертельную схватку друг с другом – исключаю отсутствием собственной агрессивности, нападения, но не отрицая естественной самозащиты. Скорее всего, это можно сравнить с боевым искусством айкидо, направляющим враждебную энергию противника против него самого, но, по возможности, уберегая последнего от кончины. Раз за разом, до тех пор, пока ученик не сможет перещеголять учителя, подведя того к ловушке, откуда уже не выбраться. Или же это окажется неспособный ученик, и тогда шанс получит кто-то еще. Или… наконец, и наступит тот пресловутый момент истины, и разум второго станет таким же, как и у автора этих строк, разворачивая мой мир до масштабов Галактики. А если именно так и случится, то я не исключаю и еще один шанс, а затем еще, и еще. Я часто задаюсь вопросом: может быть, именно так и образуются боги – в людском понимании? В таком случае, я и оставляю шанс стать одним из богов. И даю этот шанс одному из своих читателей – почти такой же, какой я давал и Александру Власову, в теле которого мне довелось побывать в начале девяностых.
* * *
Становилось прохладней. Метрах в двухстах, – там, где дорога за речкой уходила вправо и круто поднималась, – над мостом курилась легкая дымка. Воздух был грязным и словно состоял из выхлопных газов, паров бензина и запаха остывающего асфальта. Вся эта чудовищная смесь оставляла во рту неприятный привкус. Но было что-то еще. Что-то такое, чего не замечал никто из здесь присутствующих. Я же различал и запах денег, и запах грусти, а также – предательства, злости, и многого другого, что, словно грязное белье, повисло на ниточках и источало тот смрад, который, к сожалению, был доступен лишь мне. Теперь глаза слезились постоянно, и Шурик согласился с тем, что все-таки он простыл. Стиснув нос пальцами, чтобы опять не чихнуть, он все равно чихнул. Денис Кореликов в который раз скривился, но тут же поспешил сказать: «Будь здоров». В это время подошел Владимир, справивший у столба нужду. Он насвистывал услышанную днем от Шурика песню неизвестного ему Окуджавы про парня в кепке с золотым зубом, при этом невероятно фальшивил, но этого не замечал и не знал, и пребывал в отличном расположении духа. Мысли Шурика путались. Он думал в основном о том, что ребята, вероятно, решат, будто толку от него мало и больше на дело не позовут. Но на смену им приходили восторг и благодарность, подталкивая его к нелепым смешкам и никчемным ужимкам. Это замечали и Денис, и Владимир. Они нарочито хлопали его по плечу, тоже нелепо смеялись, подбадривали, хвалили, гримасничали. И Сепухов, и даже Кощей-Король Кореликов с огромным кадыком-костью казались Шурику настолько близкими людьми, что хотелось их обнять, поклясться в верности до гроба, защитить, а то и расплакаться у них на груди.
Травя анекдоты, они уже подходили к концу второй очереди машин, замыкаемой синим «Москвичом» с местными номерами, когда увидели еще одну. Это была средней длины фура с пестрыми иностранными надписями на боках тентованного борта, трепыхавшегося от несильного ветра. Ниточки завибрировали сильнее, из общего фона стали выделяться несовместимые раздраженность и беззаботность, разбавленные легким и чуть приторным запахом благодарности. Послышался скрежет чего-то железного, затем глухой стук, чей-то натруженный стон и опять скрежет. Возле машины виднелась тень человека, склонившегося над колесом.