Новая запись в потрепанной тетради уже не была каллиграфической.
Жители землянок: 186 человек. Остальные: 293 человека.
Те, кто за Острым Шипом: 68.
– Ну, ничего. Мы и за Острый Шип заберемся!
Пламя свечи задрожало и погасло.
* * *
После того, как Олежке удалось заглянуть в глаза маме, он остро осознал, как ему не хватает ее тепла. Внутри было холодно и пусто, и эти ощущения лишали его сна. Он снова и снова тратил свою удивительную энергию на то, чтобы призвать ту старуху с туманными глазами-ущельями. И у него, наконец, получилось.
На этот раз туман в загадочных глазах был непроницаемым. Мальчик напрягся, пытаясь его разогнать, и боль острыми иголками впилась в виски. Он стиснул зубы и усилил мысленный натиск. Туман разлетелся во все стороны серыми клочьями – и понеслись на него сотни глаз и раскрытых ртов. В голову ворвались дикие крики о помощи, и то и дело заглушал их звериный рык, и слышалось клацанье зубов. А потом в эту какофонию влился смех...
Олежка не отступал и, превозмогая боль, продолжал поиски.
Наконец, в жутком хаосе звуков он почувствовал то самое родное – оно оказалось так далеко, и было так хорошо спрятано за паутиной чужаков, что мальчик растерялся. Но вот знакомые с утробы вибрации обозначили ниточки; он за них вцепился, потянул, по неопытности запутал, а затем проделал это снова, снова и снова – до тех пор, пока ему не удалось различить далекий и самый родной в мире голос.
– Ма-а-ма-а! – громко позвал он.
В темноте возникла светлая точка.
Точка приближалась, увеличивалась, превращаясь в комочек света, и от этого комочка исходил голос мамы. Мама пела колыбельную.
Спи, малыш. Белый месяц в окошко глядит…
– Мама!
Спит трава, спят деревья и солнышко спит…
В ушах мальчика раздался легкий скрип качающейся кроватки, в которой он когда-то засыпал, и Олежка улыбнулся.
Не мешай за окном нам, соловушка, спать.
Баю-баю, малыш, завтра будешь играть.
Он чувствовал необыкновенное блаженство. Истома взяла его в свои теплые объятия, и на душе стало спокойно и легко. Мама снова была рядом с ним.
«Боже! Пусть так будет всегда!»
Олежка нежился в мягком свете, а песня мамы продолжала и продолжала звучать...
– Мама! Мамочка! Что мне делать? Я так соскучился по тебе... Помоги мне, мама!
Повеявший откуда-то приятный ветерок остудил жаркое тело мальчика, и он облегченно вздохнул.
– Хорошо, мамуль. Я еще останусь здесь. Останусь, пока хватит сил. Я люблю тебя. Люблю-у!..
* * *
Виктор проснулся от яркого солнца, бьющего в лицо – и тут же перед его лицом запорхала бабочка-спасительница.
Сломанный нос продолжал болеть, но в целом самочувствие стало лучше. Только очень хотелось есть.
Бабочка устремилась дальше, и Краснов поспешил за ней.
От голода и жары кружилась голова. Вскоре ему пришлось остановиться, чтобы передохнуть. Он согнулся, упираясь ладонями в колени и глядя себе под ноги, на усыпанную сухой рыжей хвоей траву.
В стороне от него что-то забелело – обертка из-под печенья. Повертев ее в руках, Виктор выскреб ногтем с уголков несколько размякших крошек и проглотил их.
От такого издевательства над желудком в его животе заурчало, а резкие спазмы боли заставили его снова согнуться.
Как по закону подлости, никакие ягоды поблизости не росли. Не было и грибов – Виктор подумал, что, возможно, это и к лучшему, так как отравиться сырыми опятами или подберезовиками его тоже не прельщало.
«Ящерицу бы какую, – подумал он, рыская глазами по сторонам. – Или мышь, на худой конец».
Но кроме паутины с высохшими жертвами и вороньего пера ничего не попадалось.
– Хоть бери и траву жри, – пробормотал он, переворачивая ногой замшелую ветку. – Знать бы, какая съедобная.
В свете прорвавшихся лучей что-то заблестело. Краснов прищурился.
– Зрение – ни к черту! – выругался он, рассматривая шевелящихся существ.
То были мокрицы – много мокриц. Если мерить пригоршнями, то две-три наберется.
– Не-ет, – брезгливо сказал Виктор, но рука уже потянулась к еще одному подарку от леса.
Из глаз его текли слезы, плечи содрогались, но зубы нещадно раздирали насекомых – до хруста, до противного скрипа; рот его наполняла пахнущая прелостью слизь, и это «торжество вкуса» оставалось только проглотить.
Виктор закашлялся. Слизь эта выбегала изо рта, из носа – возможно, из глаз его также выбегали не слезы, а внутренности несчастных мокриц. Но бо́льшая часть проталкивалась внутрь. Желудок его гудел – то ли в благодарность, то ли протестуя, то ли это и вовсе гудел не желудок, а случайно проглоченная целая мокрица. Виктору было все равно. Он просто насыщался. И именно в этот момент это было самое главное.