– Лошадь не машина, но еще немного – и догнал бы, Настя.
– Да, хороший у тебя конь. Ну а теперь привязывай его вот сюда к огороже, и зайдем ко мне.
– Уже поздно, Настя. Как-нибудь я загляну к тебе в другой раз. Твоя хозяйка теперь уже спит.
– Ну и что из того? Ей сейчас хоть над ухом стреляй. Семьдесят лет, а ни одного вечера в клубе не хочет пропустить. А другой раз, Будулай, так другим разом и останется, – это я от тебя уже слыхала. Или ты боишься, как бы завтра к той же Шелоро на язычок не попасть?
– Этого, Настя, как ты знаешь, я меньше всего боюсь.
– Ну а если нет, то входи, посидим у меня и доспорим с тобой до конца. Комната у меня отдельная, и никому мы мешать не будем. У меня, кажется, и бутылка вина есть. Не откажешься?
– Стакан вина я бы сейчас выпил.
Почти совсем беззвучно отворились и затворились смазанные хозяйкой в петлях подсолнечным маслом одна, другая и третья двери, пробрунжали под шагами половицы, и щелчок выключателя донесся из-за перегородки с другой половины дома. Из-под двери, плотно прикрытой на ту половину дома, просочились, разбавляя темноту передней комнаты, оранжевые лучики, прихватив на подушке кровати все еще обуреваемое страстями минувшего вечера лицо спящей хозяйки и угол желтой цветастой шторки, за которой лежала на своей кровати та, другая женщина, ее временная квартирантка.
Перегородка, которой разделен на две половины дом, – совсем тонкая и даже не саманная или же набивная, а дощатая, всего в две доски. И на хозяйскую половину дома из-за нее слышны не только шаги в другой комнате или же как отодвигаются и скрипят стулья, но и разговор, даже если там говорят негромко.
– О чем же, Настя, мы еще должны доспорить с тобой?
– Ты, Будулай, не улыбайся, как будто не знаешь. Конечно, ты у меня сегодня гость, а хозяева гостям всегда должны только самые ласковые слова говорить, но на это у нас еще будет время. Что-то ты сегодня показался мне слишком добрым, Будулай.
– А каким же, Настя, по-твоему, должен быть защитник на товарищеском суде?
– Я уже сказала, чтобы ты не улыбался, я не собираюсь шутить. Ты здесь человек сравнительно новый и еще не успел как следует людей узнать.
– Люди, Настя, везде – люди.
– Вот-вот, я же и говорю: ко всем добрый. А он к тебе тут же на шею скок – и вези. Да еще погоняет: тебе за это зарплату платят.
– Не к каждому слову надо придираться, Настя.
– А я бы на месте нашего товарищеского суда передала дело в настоящий суд, чтобы отобрали у нее детей.
– Если бы, Настя, у тебя были свои дети, ты бы не решала это так быстро.
– У меня их, может быть, и вообще не будет.
– Это почему же? Ты еще совсем молодая.
– Ну а если будут, я их не стану на чужих людей бросать.
Молчание, наступившее после этих слов за стеной, затянулось.
Наконец виновато заискивающий голос сказал:
– Я тебя не хотела обидеть, Будулай. Это как-то нечаянно вышло.
– Я, Настя, знаю. Ты говорила, что у тебя найдется что-нибудь выпить.
– Ох и дура же я! Вот тебе и хозяйка.
За перегородкой прошелестели шаги, скрипнула дверца шкафа, и тихонько звякнуло о стекло бутылки стекло стакана.
– А почему же только один стакан?
– Не хочу, Будулай. Я сегодня почему-то и без этого как пьяная. Ты наливай себе, а я лучше схожу во двор из колодца холодной воды напьюсь.
Она вышла во двор и, погремев там у колодца цепью с ведром, вскоре вернулась, не очень-то беспокоясь о том, чтобы сделать все это без стука, а скорее, наоборот, двигаясь резко и быстро, безо всяких предосторожностей открывая и закрывая двери. Но хозяйка ее, как и предполагала Настя, не обнаружила ни малейших поползновений к тому, чтобы проснуться. Даже ни на секунду не прервала густой мужской храп, как из решета рассыпаемый ею по дому.
– Ты мне так больше про Ваню ничего и не рассказал, Будулай. А ведь я ему не кто-нибудь, а, получается, тетка, его родной матери меньшая сестра. Какой он? Совсем уже большой? Я же так его и не знаю. Я и Галю только по песням помню: ну сколько мне было тогда?!
– Четыре года.
– На Галю он похож?
– Как тебе сказать?.. Немного, должно быть, на нее, немного на меня. А вот уже здесь мне иногда стало казаться и что-то совсем странное. Ночью, когда его вспомню и вдруг так ясно услышу его «честное комсомольское», и как он при этом повернет голову, и – вот так – сделает рукой, мне начинает казаться, что он похож еще на кого-то.
За перегородкой бурно спросили:
– На кого? На эту женщину, да?
– Ты, пожалуйста, потише, Настя, а то хозяйка твоя и правда может проснуться.
Но он зря тревожился. Старая хозяйка этого придорожного домика и вообще не страдала бессонницей, а сегодня, уставшая от впечатлений минувшего вечера, заснула на своей пуховой перине особенно крепко. И разбудить ее теперь было не так просто. Со своими добровольно принятыми на себя обязанностями содержательницы ночной, как ее называли шоферы, корчмы-ресторана «Дружба» она уже давно приучила себя ловить для сна короткие паузы между заездами клиентов. В иную непогодную ночь – не такую, как эта, – тормоза то и дело стонали у ее двора и потоки света, вливаясь в окна, начинали требовательно шарить по дому. И, только что прикорнувшая, она мгновенно пробуждалась, готовая услужить любому, едва лишь начнет позвякивать щеколда. А тут за весь день одна лишь машина и притормозила у двора, одну только и привезла клиентку. По хорошей летней дороге машины бегут и бегут мимо, некогда водителю и стаканчик опрокинуть. Зато и спи себе сколько хочешь.