— Экий ты братец, гнусный тип! — пропитой голос раздался над самым ухом Павлова.
Профессор поднял голову и обомлел. Над ним стояла старуха, что недавно призывала его петь. Несмотря на то, что она сохранила человеческую оболочку, и даже зачем — то напялила на голову непомерную соломенную шляпу, профессор безошибочно узнал в ней существо из внешних сфер.
— Уйди, бога ради! — дрожащим голосом пискнул он, — Я…милицию вызову!
— А вот этого не надо, — задумчиво пробасила карга. — Не будь балдой, Павлов, девчонка то небось, ни жива ни мертва от страха! Совсем замучил ты ее!
— Это моя жена! — взвизгнул профессор осатанело прижимаясь к бесформенной уже туше Пионерки, — Мы с нею сожительствуем с 89-го года! И детеныш имеется, вот! — совершив обманный маневр, он левой рукой, будто за пазуху, залез в Пионерку, и не таясь боле, со скрежетом зубовным, вырвал из тела мягкий предмет, за которым паутиной потянулись ниточки из слизи..
Белым пламенем полыхнуло, накалились и лопнули единовременно все лампочки в подъезде и дом погрузился во тьму. В наступившем мраке, Павлов, неистово прижимающий к груди благодатного зародыша, услышал затихающий старушечий шепот:
— За грехи отцов… Ах ты, старый дурак…
И стала тишина.
В одну секунду, что растянулась на вечность, Павлов осознал истину. Ребенок на его руках, младенец, олицетворяющий чистоту, был порочен, не родившись, являл собою скопище грехов родителей его, и родителей его родителей, и так ad infinitum. Ребенок был злом, мертвым невыносимо смрадным злом, и сиянье его было флуоресцентным свечением трупного яда, тепло-жаром разложения, лучистая улыбка в застывших глазах-оскалом черепа.
— Ах ты мерзкая тварь! — храбро, но безрассудно, профессор сжал в слабеющих руках сморщенное тельце, что тотчас же принялось извиваться, гнуться, брызгать во все стороны густым жиром.
— Нет, нет, нет, нет, нет! — хрипел профессор и давил, давил изо всех сил.
Когда ему показалось, что еще чуть, и сердце остановится от напряжения, ребенок лопнул. Струя гноя ударила в лицо профессору. Подобно огню, гной слизывал кожу в тех местах, к которым прикасался, оставляя черные язвы. В миг, тело Павлова осело, запузырилось жаркими буграми, глаза вытекли, нос провалился, опал, зубы крошились, черными пеньками выпадали из десен, язык взбух и треснул, истекая черной кровью.
Лежа на грязном полу, ощущая быстрое разложение своего, уже не нужного тела, полыхая нездешним огнем, старик улыбался. Концентрированное зло, что убило его, найдет в нем и свой конец. Мертвый младенец навеки упокоится в Павлове, Павлов же — растворится в младенце и, оба они станут частью грязного пола, щербатых стен, заплеванного подъезда и слова «Лева», что существовало в мире задолго до появления благодати.
— Спаси…бо… — прошептал старик и отошел.
Вселенная вежливо кивнула в ответ.
Личная конкиста Потапа Баренцева
Потап скончался за полночь. Перед этим в смердящей от испражнений совести человеческой берлоге его происходило необыкновенное оживление. Бабушка Потапа то и дело выбегала из кухни, где закрылась по идейным соображениям и спрашивала у нервного седенького дьячка Мирона-Ну что, преставился ужо покойничек? В ответ, Мирон почему-то от души хохотал, кряхтя умильно в кулак. Отец Потапа расхаживал по комнате, то включая, то выключая телевизор-в нервном своем состоянии он считал, что таким образом облегчает уход сына и делает всему семейству большое одолжение. В туалете рыдала беременная мертвым дитем жена Потапа-уродливая баба с лучистыми, лунообразными глазами, обрамленными слизью.
Агафья сидела над темнеющим неземной задумчивостью сыном и утирала крупные, как пятаки капли пота, что сочились из разверстых пор бородатого ребенка
— Все будет хорошо, Потапульчик, — хихикала она, — Не боись!
Потап жалобно смотрел на мать совиными глазами, но сказать ничего не мог-его бытие ускользало. Он от и дело проваливался в свою уже скорую смерть-и стремился остаться там подольше, тьма сулила наслаждения запредельности, влекла.
— Скоро он уже сдохнет? — кипятился Мирон, — Двенадцать ночи на часах! Меня ишо другие клиенты ждуть!
— А ну ка! — резвым голосом пискнул отец-Сейчас мы его поторопим! И он несколько раз щелкнул пальцем возле уха Потапа, смутно представляя себе движение души умирающего.
— Давайте, давайте запряжем его в стог сена! — раздался голос бабушки откуда-то из-за шкафа, — пусть поскачет как молодой!