Из-под нижнего века бомжа, пенясь, вытекло немного крови. Павлов вдруг ослабел, глядя на неестественно вылезший из орбиты удивленный глаз уродца. Сила, руководившая рукой, куда-то исчезла, видимо сочтя, что содеянного достаточно. Однако, бомж, вместо того, чтобы умереть, радостно мяукая, пополз во мрак мусорных баков и картонных коробок, стоявших в подворотне.
— Ай-яй-яй, — проблеял Павлов, глядя как удаляется его стамеска. Он стал бегать вокруг бомжа и размахивать руками, приказывая тому остановиться, но горло его издавало только хриплые стоны — от волнения у него пропал голос.
Оглядевшись, Павлов увидел большое бревно, прислоненное к темной сырой стене. Смахнув с него мокриц рукавом пальто, он взял его и с трудом поднял над головой.
Бревно обрушилось на правую руку бомжа, измяв ее, как поделку из свежей глины. Штаны бродяги потемнели и Павлову сделалось совсем дурно. Однако, он нашел в себе силы для последнего удара по ненавистной лохматой голове.
— Какой пустой звук! — нелепо подумалось ему. Теперь бомж лежал неподвижно, тело его утратило форму, потеряло вес.
Стараясь не смотреть на обезображенную голову, Павлов наклонился и потянулся за стамеской. С сочным чавканьем металл высвободился из тенет связавшей его органической массы. Голова бомжа было потянулась следом, но тотчас же опала, хрустя лбом о асфальт.
Павлов принялся оттирать стамеску о штаны мертвеца. Взгляд его переместился правее. Профессор нахмурился. На неровном асфальте перед ним возлежал глаз.
— Чтоб тебя! Черти-что творится!
Позабыв о стамеске, старик склонился над безобразной находкой. Поразило его то, что глаз, освобожденный от мерзости тела, выглядел чистым, незамутненным более земными грехами и распутством. С невозмутимым спокойствием взирал он на профессора. Павлов боязливо потянулся и поднял глаз, присмотрелся, заглянул в бездонную черноту зрачка и…увидел нечто такое, отчего ком мерзости, пожирающий его нутро, всколыхнулся в ужасе, и отступил.
— Вот так вот, миленький! — прошептал Павлов и запихнул глаз в рот. Помедлил секунду, наслаждаясь соленой теплотой, обволакивающей небо и принялся сосредоточенно жевать.
— Как яичко! — пискнул он, — как Пасхальное яичко! Ну нет…этого я так не оставлю! Ни в коем случае! Надо же… найдут, отнимут… Где то здесь…он должен быть здесь! — Старик ползал по земле в поисках второго глаза, как вдруг его осенило:
— Конечно же! Ах я старый идиот! — он опрометью кинулся к трупу, перевернул неподатливое тело и впился пальцами в глазницу.
— Экая все же пакость! — досадливо проговорил он мгновение спустя, отбрасывая разможенную голову. Второй глаз не понравился ему, он был с дефектом — маленькой катарактой, заметной только вблизи, и гадливость вновь зашевелилась в чреве профессора.
Павлов встал, неловко вытер стамеску о лохмотья бомжа и, покачиваясь, побрел куда-то, не отдавая себе отчета в том, что делает. Его поиски не увенчались успехом, бомж оказался полон червоточинок и даже съеденный глаз, вызывал теперь самые наихудшие опасения.
Впереди замаячил затылок какой-то пенсионерки. Ее душа была в черных пятнах, которые явственно проглядывали сквозь желтый дождевик. Павлов не посмел ее тронуть, а чуткая старуха тут же обернулась и смерила его насмешливым взглядом. Профессор резко свернул в тихий переулок и присел на скамью, нащупав ее холодную влажность в туманной темноте окруженной мертвыми домами площадки.
Не прошло и минуты, как рядом с ним на скамью опустилась давешняя старуха. От нее пахло сухими фекалиями и отчего-то кукурузой. Запах окружал ее подобно нимбу.
— Желчный вы старикашка, — прошамкала старуха и гадостно подмигнула. Павлов аж зажмурился от такой фамильярности.
— Бесполезный старый пердун! Вы должно быть педераст… — при этом она прищурилась и облизала густо напомаженные губы покрытым струпьями языком. — Я вас насквозь вижу.
— Уйдите, бабушка. — застонал Павлов.
Старуха расхохоталась гулким басом и сильно хлопнула профессора по плечу.
— Споем! — предложила она.
Но Павлову было не до песен. Неловко покряхтывая, он поднялся со скамьи и побрел в сторону белесой моли, что виделась ему. Белесая моль, набитая ватой, что вечно порхает вокруг раскаленной лампы, не в силах совладать с безудержным мортидо, очаровательной жаждой смерти.
Павлов узрел свой приз…
Белявая курносая девчонка с выпирающим из-под грязного пальто животом стояла под фонарем, и за что-то картаво ругала уродливую куклу с опаленными волосами. Завязанный грубым узлом пионерский галстук походил на обрывок удавки.
«Она ждет меня», — заторопился Павлов.
Куриными шажками, профессор семенил к Пионерке. Вблизи, она оказалась еще более сумрачной, нездешней. На секунду, Павлову почудилось будто вся она соткана из прозрачной мольей паутинки, присыпана гнилостной пыльцой и увита червем. Червление это, столь отталкивающее и в то же время притягательное проистекало из вздутого живота Пионерки. Именно там сходились линии вероятности жизни и смерти, там, в центре мироздания находилось искомое.
Приблизившись к девочке на расстояние полувздоха, профессор почувствовал смрад зарождающейся смерти. Он знал, что пионерка обречена, осознавал ее смерть и конечность, бренность ее существования, но в то же время, вожделение охватившее его, не имело ничего общего с примитивным возбуждением зверя, напротив, в сердце своем он ощущал блаженное тепло, подобное тому, что чувствовал он, вкусив запретного глаза, но неизмеримо более сладостное…
«Как же мне представиться, как преподать себя?..»
— Здравствуй, девочка, я… твой новый учитель… по квантовой физике, — неопытно соврал профессор, загребая руками туман вокруг Пионерки.
— И придет день последний твой и велик будет плач твой и преумножится горе твое, — не обращая внимания на мужчину, говорила пионерка кукле, выламывая ей руки.
— Заниматься я с тобой должен… директор будет недоволен… идем… на чердак, — чревовещал окрыленный Силой Павлов.
Девочка зябко подернула плечами, скрипнула зубами и пошла в мрачную муть парадной.
Тотчас же повернулась к профессору и развязно брякнула:
— Здеся меня насильничать будешь, хрыщь?
Профессор смутился и даже подался на секунду назад, ощущая как предчувствие благодати отступает, под натиском животной тьмы, что сочилась из глаз Пионерки.
— Не спи, деда! — хихикнула девчонка, — снимай пинжак-щекотаться будим!
Тут она залаяла. Самое страшное заключалось в том, что лаяла на самом деле не она, а убогая кукла на руках ее.
Профессор решил идти до конца.
— Ути-ути-ути! — пискнул он приветливо. Девочка как зачарованная следила за его руками, складывающимися в замысловатый знак егозы. Воспользовавшись секундным замешательством Пионерки, Павлов с силой схватил ее за голову и швырнул о батарею. Затылком девочка стукнулась о прелый металл, чудом устояв на ногах, покачнулась, будто намереваясь идти и неловко осела на бок.
— Мама… — невесть кому шепнула она. Профессор вздрогнул и, подхватив Пионерку как старый тюфяк, потащил ее на чердак.
— Я те покажу… — неопределенно пообещал он, нарочно раскачивая ее тело, чтобы девочка ударялась о стену головой. Какое-то новое чувство овладело им, доселе незнакомое — удовольствие, явное, физического свойства, от причинения боли любой жизни.
На последнем этаже профессора ждало горькое разочарование. Люк, что вел на чердак оказался заперт на замок. На стене желтым мелом кто-то нацарапал: «Лева».
— Отчего же- Лева, отчего? — истерически взвизгнул профессор, стараясь взглядом развеять тьму, плотным кольцом окружившую голову Пионерки. Девочка не отвечала. Она закатила глаза, беззастенчиво вывесила язык и притворилась мертвой.