Влажныя листья деревьев блестѣли на солнцѣ. Разноперое птичье царство, опьяненное утренним возду хом и восходом солнца, пѣло, свистало и щебетало на разные лады. На что воробей, и тот, сидя на карнизѣ дома, так усердно и старательно чирикал и трепал крылышками, точно желал показать всѣм, что он лучшій пѣвун в свѣтѣ.
Вдруг Мотылев быстро повернул в сторону, почти бѣгом приблизился к группѣ деревьев близ дороги, и, глядя вверх, воскликнул:
— Смотри… смотри!
Как раз в это время бѣлка, скакнув на близь стоящее дерево, повисла на сучкѣ, распустив свой пушистый хвост, затѣм, взобравшись на сучок, проворно побѣжаа по нему и, прыгнув на ствол дерева, вцѣпилась в кору ствола и застыла в этой позѣ: только хвост пушистый, тихо качавшійся в воздухѣ, да быстрые хитрые глазки, внимательно смотрѣвшіе на прохожих, как бы говорили:
— «А вот вы так не можете!»
Рабочіе внимательно слѣдили за движеніями бѣлки. Мотылев, улыбаясь, проговорил:
— Тоже живет…. и какіе они всегда чистенькіе, как новыя игрушки.
— Да, живет, — задумчиво проговорил Сафронов и, помолчав, добавил, — может быть, еще получше нас.
— Ну уж это-то, пожалуй, и неправда, — возразил Мотылев, выходя на дорогу, и добавил, но уже неувѣренным тоном. — Нашел кому завидовать!
Помолчав, Мотылев заговорил тихим и ровным голосом, точно доставая или вытаскивая слова откуда-то из глубины. Он осторожно разставлял слова, как бы опасаясь поломать или разбить их, и тѣм прервать нить своих мыслей.
— Да… жизнь была-бы сносна… даже хороша, еслиб рабочій человѣк был как нибудь обезпечен в завтрашнем днѣ. А то что, развѣ это жизнь? Это какое-то вѣчное дрожанье. Сегодня дрожим за то, имѣет ли хозяин заказ на его товар, и будет ли для тебя работа; завтра дрожим пред хозяином, чтоб не придрался к чему либо и не выбросил тебя за дверь, как сор негодный, хотя порой причина-то совсѣм не твоя, или вовсе ея нѣт, а так, за здорово живешь. Выть может за завтраком ему не понравилось кофе, или булки, или с женой он поссорился, да мало-ли, что еще, — и он уже не в духѣ! Идет он на фабрику, как туча грозная, гнѣвным взглядом осматривает всѣх и вся, и уж что нибудь да найдет…
Потому что злоба… А она выхода ищет, и находит нашего брата, рабочаго! И расплачивается наш брат за все: и за кофе, и за булки, и за жену, что ему не догодила.
Сафронов сердито кашлянув, сплюнул в сторону, а Мотылев продолжал.
— А развѣ мы не видим и не чувствуем, что справедливо, и что нѣт…
— Ну, конечно чувствуем, да еще как! — воскликнул Сафронов.
— Да они-то мало считаются с этим.
— Ну, да да… Вот это-то меня и возмущает, — перебил его Мотылев, — что они не хотят признавать нас за людей, а так, вродѣ машин, или скотины считают нас.
— Ты говоришь, — начал Сафронов, — что они нас считают, вродѣ машины, или скотины, — это не вѣрно.
— А как же ты думаешь, за родного они тебя считают? — насмѣшливо перебил Мотылев.
— Да ты погоди, дай сказать, а потом и говори — воскликнул Сафронов. — О маншнѣ или скотинѣ, если онѣ его, он заботится, чтоб машина не поломалась, а скотина не заболѣла, ну а о нашем братѣ — шалишь, голубчик. Мы, брат ввидѣ лимона, видал ты, я думаю, как в американских салунах приготовляют кислую водку. Возьмет это человѣк лимон, разрѣжет на двѣ половинки, положит в такіе щипцы с двумя ручками, да как вот этак рукой, — он вытянул свою длинную, сухощавую руку и, поспѣшно сгибая пальцы в кулак, крѣпко стиснул его так, что суставы хрустнули, — тиснет этак, и весь сок выльется прямо в стакан, кожицу же он бросает в мусорную бочку. Точно таким манером хозяева наши давят нас. Только есть разница: сок лимона течет в стакан, а наш течет к хозяевам в карман; кожицу то онѣ бросают в мусорную бочку, а нас выбрасывают за дверь, прямо на улицу.
— Слышь, что я тебѣ еще хочу сказать, — заговорил снова Сафронов. — Ыо моему, так просто людей уж очень много на свѣгѣ народилось, тѣсно стало, и земля не может прокормить такую пропасть народа, ну каждый и рвет один от другого кусок хлѣба, потому все и дорого и день ото дня дорожает. Также и работа, гдѣ нужно десять человѣк, туда лѣзет сто… — Я так думаю, ежели бы, напримѣр, война какая большая случилась, или болѣзнь какая, вродѣ холеры, или еще, что нибудь позабористѣй этой госпожи появилось, так чтоб около половины людей убыло… О-о, тогда могло бы быть другое дѣло! Повсюду было бы простор и довольство.
Мотылев недовольно воскликнул.
— Эва, ты куда хватил! Пересолил ты, голубчик, заблудился, как в лѣсу, и, не найдя правильной дороги, попал на тропочку, которую проторили дикія свиньи (или кабаны, как их называют). Ну а в людской жизни это уж не тропочка, а большая торная, хотя и фальшивая, дорога, по которой вѣками идут и торят ее всѣ, что сидят на наших шеях. Они тоже так говорят, чтоб оправдать свои вредныя для общества дѣла, что людей много народилось, что земля мало родит и т. д. А я тебѣ скажу, что нѣт, и сто раз нѣт! Все это ложь, ты говоришь, что половина людей должна пойти на смарку. А сам-то ты навѣрное думаешь остаться жить. Он вопросительно посмотрѣл на Сафронова. Послѣдній вспыхнул, как кумач, и понурив голову, ничего не отвѣтил. Мотылев продолжал.