Прав, тысячу раз прав составитель «двенадцати заповедей поведения немцев на Востоке и в отношении людей с Востока». Сколько подлинного знания русской, восточной натуры вложено в слова восьмого откровения: «Не разговаривай, а действуй. Русского тебе никогда не переговорить и не убедить словами. Говорить он умеет лучше, чем ты, ибо он прирожденный диалектик».
Внезапно Блашке остановился, кончиком стека дотронулся до плеча одного из военнопленных, небрежно буркнул «ты» и зашагал дальше. Тех, на кого указывал Блашке, выводили к центру плаца и выстраивали в одну шеренгу.
Русин и Старко стояли один в затылок другому. Остановившись перед ними, Блашке подозвал Кирмфельда, усмехнулся:
— Вдвоем потянут плуг. Не правда ли? — набалдашником стека толкнул в грудь Русина:—Ты, — затем взглянул на Старко, — и ты тоже.
Набралось пятьдесят человек. Все как на подбор >— рослые, плечистые…
«Старый Фриц останется доволен», — подумал Блашке и собрался было распорядиться побрить и переодеть в новое отобранных им рабов, но внезапно мелькнула мысль: «А что, если под ветошью скрыто немощное тело и кое-кто из пятидесяти не оправдает надежды? «Страшный Генрих», хотя и шутил, но сильно морщился, подписывая приказ. Вторично по тому же вопросу к нему не сунешься».
Блашке громко похлопал стеком по голенищу сапога и по-русски сказал:
— Эй, вы, разденьтесь!
Военнопленные, привыкшие к подобным командам, начали снимать тряпье.
Блашке щупал мускулы рук, заглядывал в рот, разглядывал спины. Пленного, у которого под правой лопаткой оказался глубокий шрам, след тяжелого осколочного ранения, приказал убрать.
Через несколько минут Блашке остановился, как вкопанный.
— Майор! — грозным шепотом окликнул он Кирмфельда. — Это еврей?!
У Кирмфельда замерло сердце. Он побледнел, во рту пересохло. Перед ним стоял еврей. Пропало все. Уже сегодня последует приказ, и… прощай, фатерланд. Прикусив губы, Кирмфельд молчал.
Молчал и военнопленный Михаил Вальц. В серых сверлящих глазах Блашке он прочел приговор: «Смерть! Немедленная смерть от руки палача в генеральском мундире. Глупая, ничем не оправданная смерть».
На плацу наступила зловещая тишина. Даже дирижер, вяло взмахнув палочкой, оборвал игру оркестра. В шталаге привыкли к смерти. Но сейчас должен был умереть человек, которого военнопленные оберегали и на протяжении кошмарных месяцев прятали от эсэсовцев. И дрогнули сердца, бьющиеся под остатками красноармейских гимнастерок.
— Е-е-вррр-е-е-ей?! — повышая тон, грозно продолжал Блашке. — Чего же ты, еврейская морда, молчишь? А-а?..
Михаил Вальц, не мигая, смотрел в глаза группенфюрера. Вальц знал: как только он ответит, фашист вынет пистолет и… Но нет! Лишь только в холеной руке этого зверя блеснет вороненая сталь, он бросится на него, тяжестью своего тела собьет с ног, вцепится в горло, вырвет пистолет — а в обойме десять патронов. Этого хватит, чтоб дорого продать свою жизнь…
Блашке ударил стеком Вальца:
— Отвечай, сволочь!
Оттягивая роковой момент, Вальц отрицательно качнул головой и твердо ответил: «Никак нет!»
— А кто же ты? Кто? — уже ревел Блашке.
«Что сказать, что сказать?» Вальцу показалось, что он не выдержит напряжения этих секунд. Шум крови в висках оглушал, сердце билось в горле, душило. Секунда, еще секунда… Сколько же можно тянуть? И вдруг какой-то проблеск, мысль, намек на решение… Вчера из блоков вызывали грузин… Сандро Папашвили, его соседа по нарам, тоже увели… А он, Вальц, похож на Папашвили…
— Я грузин!.. — Вальц шумно сглотнул слюну.
— Гррр-у-у-у-ззин? — нараспев переспросил Блашке.
— Так точно, грузин, — отчеканил Вальц.
Блашке задумался. До сих пор ему не приходилось сталкиваться с подобным, и он гордился тем, что каждый еврей, умерший от его пули, был, если так можно сказать о евреях, чистокровным, породистым представителем еврейства. А этот военнопленный с ярко выраженными приметами семита упрямо говорит: «Я грузин». Прежде чем пустить пулю в его затылок, надо проверить хотя бы для видимости.
Блашке медленно, с расстановкой переспросил:
— Значит, ты грузин? — подозвал не на шутку струсившего Кирмфельда и подозрительно-ласково спросил: