— Никак не считаете? Это, Анатолий Александрович, даже обидно, — я притворно нахмурил брови. — Но я вам чем угодно поклянусь — убийца никогда не скажет следователю всей правды, с его помощью невозможно установиться точной картины преступления, это приходится делать другими средствами, которые к чистосердечному признанию отношения не имеют или имеют, но очень косвенное…
— Зачем вы мне всё это говорите?
Я мысленно с облегчением вздохнул. Всё-таки даже в заключении и под грузом тяжкого обвинения Якобсон остался самим собой — записным говоруном, которому очень хотелось хоть перед кем-то покрасоваться. В СИЗО он находился в одиночке — пару недель назад я специально попросил, чтобы к нему никого не подсаживали. Для людей, привыкших к вниманию окружающих, тяжело слышать только команды конвоиров, которые в отвлеченные разговоры не вступают, а под Блоком понимают кусок тюрьмы.
Это было не по правилам, но и Якобсон играл с нами не совсем честно. Якир, например, порядки знал и поэтому шел на сотрудничество, если его припирали к стенке. А Якобсон валял дурака на полную катушку, и его можно было только сломать, чем я и занимался с помощью администрации «Лефортово».
В девяностые было много историй про существование в советских тюрьмах так называемых «пресс-хат», в которые помещали в том числе и записных диссидентов, чтобы выбить нужные показания. На самом деле ни один начальник тюрьмы или следственного изолятора не будет себе с пола поднимать срок — даже если его об этом вежливо попросят из самого Комитета государственной безопасности. Пресс-хата, как её представляют правозащитники — это потенциальный источник ЧП разной степени тяжести; после каждого ЧП сотрудники тюрьмы испишут гору бумаг, чтобы всего лишь оправдаться — и, скорее всего, в самом лучшем случае лишатся премии. В худшем же — отъедут на зону, поскольку статья 179 УК РСФСР предусматривает за это преступление лишение свободы на срок от трех до десяти лет.
Я подозревал, что все эти рассказы были следствием некритического восприятия «Архипелага ГУЛАГа», которым Солженицын очень сильно промыл мозги своим коллегам по борьбе с советской властью. Наверное, что-то было в тридцатые и сороковые — Якир соврать не даст, когда в камере, рассчитанной на десяток человек, сидят полсотни подследственных, могло быть всякое. В принципе, и сейчас в том же «Лефортово» нормы для сидельцев соблюдаются далеко не всегда — я торопился со следствием в том числе и поэтому. Но возвращать гулаговские практики в жизнь в начале 1970-х никто не хотел, ведь настоящих садистов среди людей не так уж и много, а ожесточенная классовая борьба осталась в далеком прошлом.
Но Якобсон просто-напросто напрашивался на что-то подобное. Причинять явный вред его здоровью я не собирался, так как хорошо помнил — в тюрьме и без этого у всех болячек начинается обострение. Но провести нечто, похожее на испытание для космонавтов, я всё же себя уговорил. Вреда от этого минимум, а вот польза для следствия могла быть явной. И, кажется, не ошибся.
— Затем, Анатолий Александрович, чтобы вы осознали — ваше молчание на допросах вовсе не останавливает следствие, как бы вам ни хотелось убедить себя в этом, — наставительно произнес я. — Не буду скрывать, что с вашими показаниями дело продвигалось бы чуть быстрее и проще, а вам бы на суде это зачли, но раз вы не идете на сотрудничество, мы будем действовать сами.
— Я не обязан свидетельствовать против себя! — воскликнул он. — Это противоречит конституции!
Я заржал прямо-таки в голос. Якобсон и Валентин недоуменно посмотрели на меня, в камеру заглянул конвоир, но я лишь смеялся, не собираясь ничего объяснять.
Дело в том, что после слов Якобсона про его права на меня прямо-таки повеяло пережитыми мною нулевыми, когда любой человек, именовавший себя правозащитником, был свято уверен, что эти слова спасут его от наказания. К тому же подобная норма в российском законодательстве тех лет действительно была — только внесли её в начале 1990-х, записали с чужого голоса, а наши следователи не знали, как она должна применяться и к кому. Но сейчас на дворе стояли вовсе не нулевые, за стенами «Лефортово» находился страшный «совок», где до подобных изысков законодатели ещё не додумались.
Я отсмеялся, глянул на Якобсона с легким сочувствием и сказал: