Но и драться мне не хотелось. Не потому, что нельзя по службе — вряд ли меня будут ругать за то, что защищал честь супруги. Просто не было настроения, да и подводить зрителей завтрашней премьеры не хотелось. Я мог слегка перегнуть палку — и отправить исполнителя одной из главных ролей в «Добром человеке» на больничную койку. А этого мне никакая Элеонора не простит — завалит моё начальство тоннами жалоб и предложений, куда меня, такого красивого, отправить. А к Элеоноре присоединятся и все её подружки по клаке, которым палец в рот не клади.
Поэтому я развернулся и пошел на выход, ничего не видя, кроме узкой полоски ковролина и крайних рядом кресел. Я очень надеялся, что Высоцкий услышит голос разума, но это явно был не тот голос.
— Воло…
Крик Любимова опоздал. Высоцкий чувствительно приложил меня в район печени — не смертельно, но неприятно. Я быстро развернулся, но противника не увидел — тот уже лежал ничком на полу, а Валентин прижимал коленом его спину в районе холки. Я хотел сказать, чтобы он чуть сместил ногу, потому что в таком положении у Высоцкого был шанс повторить судьбу одного негритянского борца за свободу, но тут заметил, что мой соперник заплакал. Натурально заплакал — из его глаз потекли слезы, которые впитывал всё тот же ковролин.
— Валентин…
Продолжения не потребовалось, тот и так заметил, что Высоцкий не сопротивляется, а потому отпустил вывернутую руку и встал, поправляя костюм.
Я посмотрел на Любимова. Тот с минуту молчал, как и все остальные сотрудники театра, и лишь потом очень спокойно, но так, что его было слышно в самом дальнем уголке зала, сказал:
— Толя, завтра сыграешь Янг Суна вместо этого… Перерыв окончен, Зина, с Толей тренируйте финальную сцену… [1]
Но перерыв не закончился. Услышав о замене, Высоцкий тут же успокоился, поднялся на колени, слезы на его щеках моментально высохли — я и забыл, что он всё же актер, а не человек с улицы. Он оглядел своего худрука, посмотрел на других актеров. Меня и Валентина его взгляд миновал.
— Вот, значит, как… — тон его голоса был очень угрожающим. — Я же и виноват оказался? И что вы завтра покажете? Убогий спектакль, в котором никто не хочет уже играть? А вы, Юрий Петрович, разве не в курсе, что сюда ходят только на меня? Не на Зину, не на Валеру, не на Толю, а на меня? И вы смеете убирать меня из спектакля⁈
Последнюю фразу он почти прокричал. Но Любимов выслушал эту тираду совершенно спокойно, словно ожидал чего-то подобного. Он отвернулся от Высоцкого и обратился к одной из своих помощниц:
— Людочка, подготовь приказ об увольнении Высоцкого. Думаю, на этом наше сотрудничество закончено.
— Что⁈
Удивился не только Высоцкий, но и некоторые из актеров, что стояли на сцене — я заметил среди них Золотухина, но он, хоть и поддержал товарища, постарался сделать это из глубины толпы.
— А вот то, — отрезал Любимов. — В этом году по твоей вине было сорвано двенадцать спектаклей. Двенадцать!! Это недопустимо. Хватит, поиграли в демократию. Может, в другом месте тебя научат дисциплине.
— Да вы… — голос Высоцкого сорвался. — И кем вы собираетесь меня заменить? Может быть, им?
Он ткнул пальцем в меня и торжествующе обвел взглядом своих коллег.
Я подумал, что не стоит усугублять и вмешиваться в это действо — увольнение кого-то всегда некрасиво, а в этом случае — особенно. Но слова вылетели у меня изо рта раньше, чем я смог им помешать.
— Ну песни у тебя — дерьмо с намеком на актуалочку, — я ехидно ухмыльнулся.
Я посмотрел на сцену, где стоял с гитарой Борис Хмельницкий, и меня снова накрыло — я уже почти научился распознавать эти странные видения.
— Мои песни получше будут, — продолжил я. — К тому же я за них денег не беру.
— Да ты… — Высоцкий шагнул было ко мне, но сбоку выразительно кашлянул Валентин: — Что ты там можешь насочинять?
— Гитару дадите — покажу, — я посмотрел на Хмельницкого, который примостился на краю сцены как раз с шестиструнной гитарой. Тот неуверенно глянул на Любимова, худрук кивнул — видимо, почувствовал, что это может привести к разрешению конфликта с минимумом последствий, и Хмельницкий протянул гитару в вытянутой руке.