Маленков издал небрежный смешок.
— Вячеслав всегда этим отличался, — сказал он. — Вроде и говорит понятно, и пока говорит, всё ясно, но потом — начинаешь обдумывать, а уже всё, ничего не понятно и ничего не ясно. Хозяин его за это ценил очень, хотя и ругал. Но вот такой человек он, Вячеслав… в международных делах это его качество было очень полезно. А в связи с чем вы решили этим поинтересоваться у товарища Молотова?
— Я сейчас руковожу следственной группой, которое ведет дело нескольких диссидентов… антисоветчиков. И мои начальники иногда пеняют мне, что я предлагаю методы, которые были отвергнуты и раскритикованы на двадцатом съезде партии. Именно поэтому я и попросил у них разрешения поговорить с теми, кто в конце тридцатых руководил страной и партией.
— И они разрешили? — недоверчиво спросил Маленков.
— Да… разрешение на эти беседы мне дал председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов.
— Вот как… — он явно был удивлен. — Впрочем, насколько я знаю, товарищ Андропов сейчас лишь кандидат в члены Политбюро, полноправного членства ему не дают.
— Да, кандидат, — подтвердил я.
— Значит, это либо его личная инициатива, либо эти твои разговоры понадобились кому-то ещё… нет предположений?
Что-то такое мне в голову приходило — Андропов же брал время не для того, чтобы подумать, а чтобы получить от кого-то «добро» на мои встречи с этими отставниками. Но кем был этот «кто-то» — я даже предполагать не решался. Вряд ли Брежнев, не его это уровень. Но какой-нибудь Черненко мог согласовать просьбу Андропова, чтобы тому потом не прилетело по шапке.
Я покачал головой.
— Нет, даже гадать не стал, незачем, — ответил я.
— Да, пожалуй, вы правы, — согласился Маленков. — Незачем.
— После беседы мне придется писать рапорт о её содержании, — предупредил я. — Насколько я знаю, рапорт по поводу разговора с Вячеславом Михайловичем читали и в Политбюро. Кажется, он их устроил.
Я не сказал ничего лишнего, написание рапортов по поводу любого чиха широко практиковалось в стране победившего социализма. Но Маленков хорошо понял то, что осталось за скобками — я могу так описать наш с ним разговор, что никакого криминала не найдет даже всё Политбюро вместе со своими кандидатами. И его это явно успокоило.
— Что ж… сформулируйте ваш вопрос, — попросил он. — Мне так проще будет на него ответить.
Мне было нетрудно.
— В тридцать седьмом, который и имеют в виду, когда говорят о «Большом терроре», было много расстрелов. Много больше, чем до этого… в двадцатые и начале тридцатых, такое чувство, старались не стрелять осужденных, а перевоспитывать. Почему так поменялась политика?
Маленков немного помолчал.
— Я в те годы возглавлял в ЦК отдел руководящих партийных органов… на практике это означало всё, что связано с кадровой политикой, не только партии, но и всего народного хозяйства. Вячеслав и не мог много сказать, через Политбюро проходили совсем немногие списки тех, кого следовало… репрессировать. А мне был хорошо виден масштаб происходящего. Ещё и поездки по стране летом того года… иногда через несколько недель приходилось искать замену тому руководителю, с которым я недавно общался. Это очень тяжело, в первую очередь — морально. Вы понимаете?
Я молча кивнул.
— Думаю, вы понимаете, но не до конца, — Маленков сделал из моего молчания какие-то выводы. — Из Кремля было видно не всё. Статистика… статистика — это такая штука, которая мгновенно не появляется. Кажется, и сейчас ещё не дошли до нужных технологий, хотя я слышал, что ещё несколько лет назад один академик из Киева хотел создать всесоюзную систему мгновенной передачи данных.
— Да, академик Глушков, — блеснул я эрудицией.
— Именно, — кивнул он. — Он с товарищем Косыгиным работал, у них был целый план, но затраты… мне рассказывали, что они потребовали на свою систему сто миллиардов рублей. Только вдумайтесь — сто миллиардов! Наши экономисты оценивали потери страны во время Великой Отечественной в пятьсот миллиардов. Разумеется, никто им такую астрономическую сумму не дал. Ну а у нас в тридцать седьмом даже задумок таких не было. Все цифры появлялись с опозданием… В процессе всё выглядело не так страшно, как в ретроспективе. Казалось, что там такого — в списках, которые проходили через Политбюро ЦК, было всего-то тридцать тысяч человек, в виновности которых сомнений не было… Вам не нравится эта цифра?