— Всё тот же «люгер», — я улыбнулся. — Патронами обзавелись?
— В Киеве это не так и трудно сделать, — с легким довольством ответил он. — Но я хотел поговорить о другом.
— А я как раз об этом, Трофим Павлович, — жестко сказал я. — Вы не изменились с нашей последней встречи, я тоже. Этот вопрос вы мне задавали, мои слова, что свои методы и агентов я не раскрываю, надеюсь, запомнили тоже. Всё осталось по-прежнему. И чтобы это услышать, вам не обязательно было придумывать очередную операцию прикрытия и вытаскивать меня в Киев, хотя я рад с вами повидаться. Достаточно было позвонить мне по телефону. Или приехали бы в Сумы, я там ещё месяц работал. Или уже в Москву, нашли бы, куда вас пристроить.
Он насупился и замолчал. Я тоже молчал, ждал, когда он вернется в нормальное состояние.
Наконец он крякнул и положил руки на руль — это был как зеленый знак светофора.
— Не хотел я по телефону, вдруг слушают, — в сердцах чуть не крикнул он. — Я свой кабинет проверял — микрофон нашел! Не подключенный, но сам факт!
— От предыдущего хозяина остался? — лениво уточнил я.
В принципе, микрофон мог оказаться в кабинете Чепака кучей разных способов. Его могли даже немцы оставить, кажется, во время оккупации в здании на Владимирской улице сидело гестапо, а подчиненные папаши Мюллера знали толк в разных технических новинках. Интересно, Чепак может отличить немецкий микрофон 1943 года выпуска от современного советского?
— Понятия не имею! — рявкнул он. — И разве это важно⁈
— Я бы рапорт написал по команде, пусть бы проверили, кто и чего там поставил, — объяснил я свою беспечность. — Заодно стало бы понятно, была это чья-то самодеятельность или начальство вас опасается — тогда рапорт замылили бы. Ну а если всё с санкции начальства, то и дергаться бессмысленно, можно и в шпионов поиграть. Но что-то я сомневаюсь, что в Киеве всё настолько серьезно. Даже в Москве в шпионов играть незачем. Но если вы так хотите поберечься… Давайте, Трофим Павлович, прогуляемся…
Я вылез из «москвича», оставив авоську с салом на сиденье. Чепак заглушил двигатель и выбрался вслед за мной. Пришлось ждать — негоже заставлять генералов бегать, ведь, как известно, в мирное время это вызывает смех, а в военное — панику.
— Зачем это, Виктор? — недовольно спросил он.
Я пожал плечами и двинулся по дорожке между вековых сосен.
— Если вы опасаетесь прослушивания, то вам стоит опасаться и вести важные разговоры в машине, особенно — в заведенной машине, Трофим Павлович, — наставительно произнес я. — Записывающая техника сейчас не слишком миниатюрная, автономность у неё низкая, а в любом автомобиле есть электросеть и куча мест, в которые можно спрятать магнитофон. Поэтому если и беречься, но и так тоже. А здесь хорошо, наружку не спрятать, местность далеко просматривается. Так что с незалежниками, чего вы на них взъелись? Раньше вроде старались не трогать… что-то поменялось?
— Слишком много их оказалось, Виктор, слишком много… — тихо произнес Чепак. — В Сумах я этого не замечал… думал — случайные явления, незначительная погрешность, да и разъяснения были того же плана. А в Киеве — представляешь, они даже в республиканском управлении есть!
— Вы же говорили тогда, что они могут и в ЦК партии быть, — я пожал плечами. — Я был уверен, что вы в курсе, где и что. С учетом общей политики на Украине, это было бы даже логично. Макухин… тут вы правы — он никто и ничто, нахватался по верхам от знакомых. Я тогда по вашему приказу не стал копать дальше, но там было очевидно, что нахвататься чего-то этот Макухин мог только в обкоме. Кто именно ему вложил в голову эти идеи, мне неизвестно, но самый логичный вариант — бывший секретарь по идеологии Петр Козырев. К тому же Макухин сменил его на этой должности, когда Козырев отправился окучивать Полтаву.
Некоторое время мы шли молча.
— Петр просидел в Сумах чуть дольше, чем я, — глухо сказал Чепак. — Такой же сосланец, только по партийной линии. Когда я туда приехал, он уже был секретарем обкома, занимался идеологией, и ничем не выделялся среди прочих партийных работников. Я не люблю говорливых, а он как раз из болтунов, хлебом не корми, дай потрындеть. На собраниях заберется на трибуну — и часа полтора про ленинские принципы и всё прочее, что положено, вещает. Народ со сном борется, а ему покласть на это с прибором. Несколько лет назад я стал замечать, что у него тональность речей поменялась — раньше всё про Советский Союз говорил через слово, а потом начал про Советскую Украину. Я тогда тоже, как ты, начал изучать, кое-что нашел, съездил в Киев, но Никитченко мне прямо запретил в эту сторону смотреть. Да так, что я и сам заткнулся, и подчиненных своих заткнул.