Я резко замолчал, снова переживая ту обиду, когда Бобков не разрешил работать по Сахарову и Боннер — и понял, что эта обида гораздо глубже, чем я думал. Да и вообще — с таким подходом мы действительно далеко не уедем, надо их менять, наши подходы. А, может, не только подходы, но и начальников, которые их продвигают. Но это явно выходило за пределы моих возможностей.
— Такое случается в нашей работе, — Чепак пожал плечами. — Иногда приходится идти на компромиссы.
— На мой взгляд, компромисс — это не игра в одни ворота, — ответил я. — Поэтому и надо что-то делать на территории наших заклятых друзей. Например, у ваших незалежников хвосты растут из Канады. Если там притушить пару-тройку десятков особо ретивых, остальные могут и сбавить накал борьбы, мне так кажется. Пока же они себя слишком вольготно чувствуют… Но вряд ли позволят. Хотя я бы создал у нас спецотдел, который будет нацелен на физическое устранение таких оппонентов… вот там-то товарищ Старинов был бы к месту.
Чепак надолго замолчал — видимо, вспоминал былое и думал о будущем. В таком отделе и ему бы нашлось местечко, а при его сноровке и опыте организации подпольной работы он бы уже через год был обвешан новыми орденами так, что старые пришлось бы снимать. Кадры были — даже Павла Судоплатова уже выпустили, и он сейчас в Москве работал над своей первой книгой. Возможно, он даже согласится оставить литературу, если родина принесет ему искренние извинения.
— Эк ты завернул, — крякнул Чепак. — А я уж подумал — перегорел ты за за три месяца, что мы не виделись. В Сумах ты был другим, более активным, более деятельным. Ты там верил в то, что делаешь. А сейчас твоя вера куда-то делась… ты мне Илью Григорьевича напомнил. Но сейчас вижу прежнего Виктора. Что у тебя там случилось, в этой твоей Москве?
Мне понадобилась пара минут, чтобы решиться.
— Мои мысли, Трофим Павлович — это мои скакуны, — я улыбнулся. — К вам я приехал свежим капитаном, который недавно был старлеем и не видел дальше собственного носа. А сейчас я стал майором, занимаюсь очень важными делами на высоком уровне, и вижу, что мы сидим за забором, выйти за который нам не дадут. Мы не сможем сделать с окопавшимися в Канаде украинцами ничего… вернее, нам не дадут. Потому что Канада может перестать продавать СССР зерно, а на это наше с вами руководство пойти не может. У нас всё плохо, Трофим Павлович, и я боюсь, что уже поздно что-либо менять. Но это так… было и ещё кое-что, по мелочи.
Я рассказал Чепаку о своем демарше с бросанием удостоверения, назвал причины, по которым я пошел на этот шаг, а также в красках описал свои посиделки в рабочей столовой с Андроповым, который уговаривал меня вернуться.
Он слушал внимательно, а под конец грустно улыбнулся.
— Хорошую всё же характеристику я тебе дал, очень хорошую, — сказал он удовлетворенно. — Не захотели тебя отпускать, такие люди в Комитете им нужны, как воздух.
— Зачем?
Я действительно не понимал, в чем моя уникальность. Ну да, я что-то делаю по диссидентской линии, но и только, да и то — за большую часть работы ответственны сотрудники той группы, которую я возглавляю. И с результатами тоже непросто — Якир-то с Якобсоном, конечно, сядут, один на год, другой — надолго. Но как это повлияет в целом на антисоветское движение, в котором по-прежнему авторитеты Солженицын и Сахаров, а их, кажется, стараются лишний раз не трогать.
— Потому что для тебя борьба с антисоветчиками — смысл жизни, — просто сказал Чепак. — А таких в Комитете мало, очень мало. А ещё ты барахтаешься, стараешься пробить систему. Работяг в Комитете всегда было много, но инициативных, умеющих широко смотреть на вещи сотрудников — единицы. Помяни моё слово — если нигде не оступишься, через пяток лет заменишь своего нынешнего начальника.
Я мысленно вздохнул. Через пять лет будет 1977 год, и я сам, скорее всего, откажусь от руководства Пятым управлением, даже если вдруг его сделают главным и уровняют в правах с Первым и Вторым. Потому что тогда уже точно будет поздно что-либо делать…