С Якиром вообще всё было ясно и понятно. В понедельник, 4 сентября, начнется суд, исход которого уже определен — если, конечно, подсудимый не решит в последний момент отказаться от наших с ним договоренностей. Правда, в этом случае он всё равно будет осужден, но я буду считать себя свободным от любых обязательств, и гражданин Якир поедет в какой-нибудь Салехард или вообще в солнечный Магадан, где для него обязательно найдется местечко на ближайшие пять лет. В его возрасте и при его состоянии здоровья это был фактический смертный приговор, но у меня такой исход никаких чувств не вызывал — я хоть и не был кровожадным человеком, но очень не любил тех, кто меня обманывал в ожиданиях. А о здоровье Якиру надо было думать раньше, когда он глушил плохой портвейн бутылками.
После этого настанет черед Виктора Красина, которому явно не сиделось спокойно в его ссылке в Калинине. Его я пока не встречал, но заранее относился к этому персонажу с легким пренебрежением — всё же его будущее поведение давало о себе знать, хребта у Красина не было, а его убеждений я не разделял. Якобсон тоже уедет в места не столь отдаленные — тут я всё-таки рассчитывал на помощь Валентина и Второго главного управления, — причем очень надолго. Людмиле Алексеевой большой срок не грозил, но год или два она уже заработала твердо. Оставались зубры, то есть Солженицын и Сахаров с Боннер, которых мне трогать пока что не по чину, а также всякая шушера рангом пониже, которой хватит пары вызовов на допросы и легкой профилактики, поскольку сама по себе она ничего не значит и ни на что не влияет. Конечно, кто-то там попытается занять ставшие вакантными места лидеров протеста, но это будет легко отследить и устроить товарищам ночь длинных ножей — фигурально выражаясь, разумеется.
Поэтому — нет, я не собирался никого стрелять, хотя от самой идеи сразу предъявлять диссидентам обвинение по расстрельным статьям до конца не отказался. У нас фактически и не было фигур, достойных встать у стенки, а стрелять ту шушеру означало всего лишь своими собственными руками делать из них мучеников, которых моментально поднимут на знамя и внутри страны, и за рубежом. В моем будущем была популярна теория «сакральной жертвы», которую организует сама же оппозиция; давать нынешней оппозиции повод разработать эту теорию на полсотни лет раньше — дураков нет. Поэтому только тюрьмы и колонии, причем по железным поводам, когда их деятельность перейдет определенные рамки.
Тут могли бы пригодиться и мои иноагенты, которые немного сужали дозволенные границы и предназначались для тех, кто на тюремное заключение не наработал. Но про них пока никто не вспоминал, и я вдруг подумал, что надо бы освежить память своих начальников. Может, если подолбиться в эту стену понастойчивей, всё и получится?
— Нет, Валентин, никого мы расстреливать не будем, — твердо сказал я. — Даже Якобсона. Ведь расстрел дело такое… необратимое. Его ещё заслужить надо.
Он удивленно посмотрел на меня.
— Заслужить?
— Ну а как ты хотел, — улыбнулся я. — Это при Сталине стреляли всех подряд, сейчас мы далеко ушли от тех методов. Да и не нужно оно. Вот на сколько лет, по твоему мнению, потянут деяния гражданина Якобсона?
Валентин помолчал, прикидывая.
— Десятка твердая, думаю, — сказал он. — Это если не удастся доказать, что он действовал по заданию ЦРУ или другой иностранной разведки.
— Не удастся, — я покачал головой. — Потому что он и не действовал. Ему вложили в голову определенный набор мнений, они в целом совпадают с теми установками, которые продвигает западный мир, но я сильно удивлюсь, если окажется, что ЦРУ присылало Якобсону шифровки с заданием написать письмо с осуждением нашей операции в Чехословакии. Нет, это он сам, по велению души. Услышал по «Голосу Америки» или какому-нибудь «Би-Би-Си» — и пошел строчить. Ты почитай протоколы допросов эти мудрецов, у нас их много уже собрано. Все в один голос утверждают, что свою позицию по отношению к тем или иным событиям формировали, опираясь на западные радиостанции, на изданные там книги или газеты. Так что да, десятка, может, чуть больше. А вообще прими как данность, что все диссиденты очень внушаемые люди, особенно если им внушают то, во что они и так верят.