Были и неожиданности. Уже назначенный первым городским замом председателя московского управления КГБ генерал Денисов вышел на Бобкова, а тот не отказал в небольшой просьбе коллеге. И на меня свалили надзор за парой молодых лейтенантов, которые в отсутствие Макса и составляли личный состав группы по выявлению финансирования диссидентов. Правда, в силу возраста и опыта они сейчас лишь учились ходить и говорить, но я бы не назвал присмотр за ними слишком сложной задачей. Всё же офицеров в школе КГБ учили на совесть, и если их хорошенько пнуть в нужном направлении, они способны даже летать — недалеко и нызенько-нызенько, но важен сам факт.
Я и сам неплохо побегал по городу, общаясь со своей агентурой, но все мои осведомители были бесконечно далеки от политической активности, а обзавестись новыми из диссидентской среды я пока не успел. Впрочем, не могу сказать, что я торопился — мне нужно было хоть какое-то понимание собственного будущего. Ведь если меня завтра снова закинут на полгода в какую-нибудь Тьмутаракань, где меня будет проверять ещё один заслуженный диверсант, эти агенты мне просто не понадобятся. Впрочем, моё начальство не любило повторяться, так что я с легким нетерпением ждал встречи с Андроповым, от которой, возможно, зависела моя судьба.
Ну а часть времени у меня отнимала Татьяна. В институт, где она лежала, я мотался на ежедневной основе, привозил по её заказу всякое — мы оба понимали, что вкусы беременных за время от заявки до доставки могли поменяться, но играли в эту игру. Я не спрашивал, что она делала с едой — может, подкармливала соседок по палате и медсестер, может, просто выкидывала. Сам институт нравился мне всё больше и больше — в нем разрешали свидания, а ограничения на те же передачи были достаточно внятные. Я и сам понимал, что не стоит носить в больницу «вкусное» советское молоко, которое скисало за день.
Правда, про срок родов врачи ничего не говорили, отговариваясь, что всё происходит в соответствии с природой. Но и в этом случае я их понимал — до конца человеческий организм не изучили и в моем будущем, так что полной взаимосвязи сразу кучи факторов никто не знал. Но специалисты этого института были, как мне показалось, чуть ближе к истине, чем их коллеги из районных родильных домов.
Толковых выходных, впрочем, у меня не получилось. Мы всё ещё ждали каких-то провокаций, службу несли в усиленном режиме, и субботу я провел на рабочем месте, как один из дежурных по управлению. И пусть я воспользовался этой оказией, чтобы подготовить целую кучу недостающих документов по своей группе, но всё равно вечером у меня было чувство бездарно потерянного времени.
В воскресенье я проснулся рано, но все обыденные дела делал настолько медленно, что не заметил, как раннее утро превратилось в просто утро. Включил телевизор — как раз в девять начинались передачи на первом канале, — убрал звук, а потом целый час терзал струны — сначала под гимнастику для детей, а потом под «Будильник», стараясь играть так, чтобы музыка подходила под движения юных гимнастов и кривляния клоунов-ведущих. Получалось плохо, но меня радовало, что вообще получалось — в моей прошлой жизни подобные экзерсисы изначально были обречены на провал.
А в десять раздался звонок в дверь. Я отложил «торнаду», с сомнением посмотрел на усилитель, но выключать его не стал, надеясь вернуться к своему занятию, когда незваный гость уйдет. Подошел к двери, глянул в глазок — и обнаружил, что на моей лестничной площадке стоит сам председатель КГБ СССР Андропов.
Мне потребовалась пара мгновений, чтобы глубоко вдохнуть и выдохнуть. Не для того, чтобы успокоиться, а просто от неожиданности. С Андроповым мы пересекались уже столько раз, что никакого трепета при виде его грозной фигуры я уже не испытывал. Он не был олицетворением «кровавой гебни», каким его любили представлять неблагодарные потомки; не был он и гением сыска, да и к госбезопасности имел отношение лишь последние шесть лет, понемногу вникая в специфику службы и также понемногу влияя на политику партии и правительства в нужную его подчиненным сторону. Не для большей свободы, как могли подумать мои подопечные диссиденты — просто некоторые задачи требуют однозначной трактовки, а не общих фраз с кучей оговорок. В основном это касалось ПГУ и ВГУ, разумеется, но относилось ко всему Комитету.