— Надеюсь, я не вовлек вас в неприятности, — неловко проговорил Ред.
— Ничего, ничего! Хотите выпить на дорогу?
— Нет, благодарю вас, сэр. — Он медленно пошел к двери, но остановился. — Сэр,— сказал он, запинаясь, — я не умею произносить речи, но хочу, чтобы вы знали, что можете всегда на меня рассчитывать. Я мало что значу, но я... за вас... так же как и мой отец. И, пожалуйста, сэр, обращайтесь ко мне во всякое время... и к нему тоже; он работает мастером на фабрике Макса Лаймэна «Чехлы для одежды». Он считает, сэр, что вы... замечательный человек. И я тоже так думаю.
Он не стал ждать ответа и быстро вышел из комнаты, чуть не споткнувшись и оставив дверь открытой.
Спенсер смотрел ему вслед. У лифта Ред обернулся, улыбнувшись Спенсеру.
— Вы чудесно произносите речи, Ред, — сказал Спенсер. — Спасибо вам и вашему отцу. До завтра.
— До завтра, — ответил Ред.
Спенсер подошел к письменному столу и вынул из ящика свой дневник. Последнюю запись он сделал в субботу, а сегодня понедельник — только понедельник, но, когда он читал написанное в субботу, ему казалось, что с тех пор прошло гораздо больше времени. Пытаясь вспомнить события истекших двух суток, он с трудом восстанавливал их точную последовательность. Интервью в «Дейли уоркер»... Заявление Марка Хелриджа для печати... Посещение врача... Разговоры с Лэрри, Луизой, Джин... Он пытался ограничиться в своих записях событиями и мыслями, которые касались его дела, и ничего не упоминать о своих личных проблемах. Но теперь он увидел, что невозможно провести грань между служебными и личными делами. Его отношения с Луизой определяли отношение Лэрри к выработанному им плану; самоубийство обманутой девушки, его сотрудницы, могло быть использовано, чтобы настроить общественное мнение против него. Нити его делового существования и личной жизни безнадежно переплелись, и он еще раз с полной ясностью осознал, что на карту поставлена вся его жизнь.
Это не испугало его. Да и никогда не пугало. Как юрист, он с самого начала понимал, что его действия в конце концов могут привести его в тюрьму; он отдавал себе отчет, что его могут привлечь к ответственности за неуважение к конгрессу. Силясь восстановить определенные ценности, которые он считал важными и истинными, он сознательно нарушил закон и общепринятые нормы поведения и был готов расплатиться за свои самонадеянный поступок.
Много лет назад, должно быть в 1934 году или что-то около того, он прочел интервью бежавшего из своей родной Германии семидесятилетнего эмигранта еврея, которому была предложена кафедра философии в одном из ведущих американских университетов. Спенсер забыл фамилию профессора — он теперь уже умер, — но навсегда запомнил ответ старика на один из вопросов. Журналист спросил его: «Если бы вас попросили указать на одну, наиболее важную причину прихода Гитлера к власти, какую бы вы назвали — политическую или экономическую?»
Старик покачал головой и с сильным немецким акцентом ответил: «Из этих — ни одной... ни одной». (Спенсер не помнил всего интервью, но ему запомнилось впечатление, которое оно произвело на него, его общий смысл.) «Если бы меня попросили указать на одну, наиболее важную причину, то я бы назвал готовность сторонников Гитлера умереть за него и за то, что он для них представлял. Слишком много людей готовы умереть за него, — продолжал профессор, — и слишком мало людей согласны умереть за дело свободы и за то, что называется демократией. Знаете ли вы, — спросил он журналиста, — что ночью, накануне последних выборов, лидеры немецких социал-демократов бежали за границу, предавая свою страну и миллионы избирателей, веривших им? Они были перепуганы, сэр, а вам не пристало бояться, если вы представляете идею. Бегство этих, с позволения сказать, вождей превратило выборы в решительную победу Гитлера».
Он печально умолк, а журналист осторожно спросил у него, не слишком ли наивна подобная концепция важного исторического события.
«Да, — ответил старик, — вы можете назвать ее наивной. Но ведь человеческому уму присущи многие характерные особенности и черты, в том числе и наивность». Он внезапно повысил голос и, указывая пальцем на журналиста, сказал: «Вы не будете отрицать, сэр, что человек всегда имел право умереть за дело, которое он сам выбрал?»