Через два года после переезда они сообразили, что почему-то все еще не женаты. Катиных родителей сильно напрягало, где они живут, и, убедившись, что молодые никуда не намерены разбегаться, родители предложили, как они выразились, элегантное решение. В Малиновке у них была трехкомнатная отремонтированная, но почти не обставленная новостройка, купленная относительно недорого еще на стадии котлована. В квартире жил старший брат Кати. Предполагалось, что он женится на девушке, с которой встречался еще со школы, дальше пойдут дети, и квартира будет ему как раз. Но годы шли, с девушкой он не только не поженился, но наоборот расстался и теперь просто один жил в захламленной холостяцкой новостройке, как забытый хозяевами пес.
Волгушева неприятно поразило, как Катя зачем-то сразу поставила своей целью брата из квартиры вытурить. Был он непривлекательный и неумный, но совершенно безобидный увалень-программист. От него плохо пахло, потому что мылся он раз в неделю и носил, не снимая, одни и те же байку и штаны с брендированием своей компании, но от души смеялся шуткам Волгушева и вел образ жизни бесшумный до полной незаметности. Катя же говорила с ним только обиженным голосом, ставила на вид каждую передвинутую банку сметаны в холодильнике, непомытый кроссовок, невыключенный в туалете свет. Через пару месяцев брат, вздохнув, сообщил, что, пожалуй, переедет к родителям, а то троим в квартире тесновато.
Быстро оказалось, что из квартиры уже нельзя просто пойти гулять. За домом сразу был обширный пустырь, заросший чертополохом, крапивою, репейником и даже хреном. Вдоль многополосного голого «проспекта» идти было примерно так же приятно, как по кольцевой, да и выйти к проспекту можно было только через несколько кварталов гнетущих новеньких коробок в 20 этажей, которые большую часть года от яростно задувающего ветра как будто стонали. Метро было в тех же 20 минутах ходьбы, что и прежде, но теперь 20 минут проходили вовсе не в парке и вдоль канала, и поэтому одна мысль, что любая поездка означает 40 минут телепания по ненавистному пейзажу, сразу все портила.
Зимой они еще как-то объясняли себе, ради чего сидят все выходные дома, но летом дошло до разговоров о покупке велосипедов, хотя оба по опыту прежней пешей жизни велосипедистов ненавидели и презирали. Волгушев ловил себя на мысли, что еще чуть-чуть, просто если бы городская велодорожка не была настолько далеко, что до нее одной нужно было ехать с полчаса прямо уже по железнодорожным мостам, то он, чем черт не шутит, и сам стал бы тем человеком, который несется через запруженные расслабленными воскресными гуляками тротуары в центре и делает вид, что ему не тяжело поминутно жать клаксон и лавировать с концентрацией автогонщика.
Не легче было и сидеть в квартире. Она все еще была чистенькая и новенькая, в отличие от слепянской, там не протекал ни один кран, не было жутко гудящего бойлера, а окна не пропускали даже самый сильный ветер. Но ее убранство, начатое с замахом на роскошь, было брошено на полпути. Квартира выглядела, как будто владелец постепенно обставлял ее для юной любовницы откуда-нибудь из Костюковичей, но где-то между ванной и спальней девушка в слезах собрала вещи, уехала к маме и уже к зиме вышла за парня, с которым раз целовалась за школой в старших классах. Под потолком в углу изгибалась гипсокартонная волна с несколькими маленькими лампочками. Матовые золотые обои на ощупь были похожи на замерзший пластилин, по которому кто-то водил туда-сюда расческой. При этом в квартире был только один стол – старый, замызганный, очевидно, ногами какого-то рабочего, все эти потолки и стены штукатурившего. Не было кровати, а только огромный диван буквой г, такой неудобный, что первые ночи Волгушев просыпался оттого, что отлежал ногу или плечо. Катин брат спал какое-то время на матрасе, так что после его отъезда тот так и остался лежать на полу в одной совершенно пустой комнате. В квартире был только один зеркальный шкаф-купе, и, когда место в нем закончилось, вещи стали просто складывать в комнате с матрасом. Волгушев стеснялся курить в общем коридоре, а спускаться на улицу надо было натурально минуты две, поэтому приходилось моститься на заставленном всякой дрянью застекленном балконе.
Оттого, что они стали больше времени проводить вдвоем, больше стало скандалов и обид. После какого-то прочтенного романа Волгушев стал звать жену «Катишь» с ударением на «и», но ей не понравилось, и он перестал. Как-то раз он в шутку последовательно объяснил фильм, который они только что посмотрели, тремя полностью опровергающими друг друга способами, и этим невероятно, до криков и чуть не слез взбесил Катю. К своему удивлению, он вдруг заметил, что всякий раз, когда разговор о книгах уходил от изложения содержания или той или иной рецензии к собственно обсуждению, на ее лице появлялась гримаса недовольства.