Он вдруг обнаружил, что Катю страшно злят любые его разговоры в духе, что он бы хотел что-нибудь писать, неважно что, лишь бы хорошо, как писали в прежние времена. Катя же считала, что ему стоит поискать работу поприбыльнее курьерской, и закатывала глаза каждый раз, когда он принимался (уже видя, как глупо выглядит со стороны – лентяй-резонер) объяснять, что, когда нет хороших вариантов действия, выжидание – вполне нормальная стратегия. Оказалось, Катя одержима тем, чтобы вещи были выглажены. Вроде ничего плохого, но каждая мятая майка вызывала скандал. Оказалось, Волгушев ненавидит, когда Катя весь день тратит на то, чтобы в духовке вялить помидоры. Однажды она смотрела что-то на ютубе, а на следующий день, когда он пришел со своей смены, оказалось, что она вертит огромные, с котлету, суши. У него больно кольнуло в сердце, когда он понял, что ей правда всей душой была ненавистна квартира в Слепянке, а эта искренне нравилась.
Когда они ругались, Катя вдруг принимала такой вид, будто холодна и спокойна, усталым голосом говорила: «Я прекрасно знаю, что ты сейчас думаешь», – и никогда не угадывала, что он думал. Она ненавидела, когда он, закинув голову, пьет йогурт из банки. Она могла по 15 минут зло шипеть из-за того, что, когда он спит на животе, у него, оказывается, на подушку течет слюна. Она кричала ему:
– Я лучше тебя, приживала!
Она, размахивая руками, говорила, что он мужик из анекдотов, который сидит сначала на шее у своей мамки, а потом у нее. Он разводил руками и только, как рыба, глотал воздух: таких анекдотов он не знал и вспомнить не мог, как ни старался. А когда отвечал что-то такое же необдуманное в сердцах, видел, что у Кати это вызывает злорадство:
– Ты сказал то, что хотел сказать всю жизнь!
– Я сказал то, что хотел сказать 15 секунд!
Они ругались и в Слепянке: в гневе Катя как-то выбежала из дома, не глядя добрела до Свислочи и шла вдоль велодорожки часа два сряду, опомнившись уже где-то за Парком Победы. Но тогда, помирившись, они становились друг к другу еще нежнее, а теперь даже после примирения на словах оба так и продолжали говорить нейтральными серьезными голосами, какими говорят люди в очереди в поликлинике или в загсе, когда пришли разводиться.
Волгушев не мог сказать, когда точно, но в какой-то момент обида и злость на Катины слова и поступки сменились ровным холодным раздражением, какое бывает от слишком затянувшегося разговора со случайным, посторонним человеком. Их отчуждение протекало так быстро, что скоро он уже не мог даже сказать, что именно Катю раздражало в нем и что выветрило всякие чувства из него самого. Так пассажир еще может заглянуть в окно случайного домишки даже из поезда, несущегося полным ходом, но решительно ничего не успевает разобрать в мелькающих окнах поезда, который мчит навстречу. Он оглядывался назад и больше не видел несправедливостей или гадостей, а только удивлялся: что же из этой ерунды и чепухи он принял за любовь? Не Катя, чужая надоедливая женщина, казалась обманом, а сама прожитая с ней жизнь и все ее мелкие частности, морочившие его, представлявшиеся не тем, чем они были, и какими-то по отдельности дешевыми, а в сумме очень правдоподобными трюками создававшие картину, которой просто не было. Как будто какой-то хитрый злодей все так подстраивал, чтобы он каждый раз путал одно чувство с другим и оказался в жизненном тупике, один, в Малиновке, с неинтересной соседкой.
Они не обменивались кольцами, так что Волгушеву даже не пришлось ничего снимать, когда они развелись.
У него на стенке Вконтакте висело старое видео с Катей, вроде бы времен еще их счастья, но почему-то, как Волгушев теперь с ознобом понимал, они в нем были в небольшой ссоре. У видео была подпись «записал вот новый трек», это были без монтажа снятые полторы минуты их с Катей летней прогулки по солнечным ласковым окрестностям оперного театра. На видео Катя, пятую минуту для него, но не для зрителя, редко, нудно шипевшая по телефону на брата по какому-то напрочь позабывшемуся поводу, в забытьи увлеченного разговора покачивалась на месте, смотрела в одну точку, водила носком по асфальту и была комично похожа на оцепеневшую у микрофона в экзальтации выступления певицу. Звонок их остановил под окнами музыкальной школы, где невидимый ученик повторял раз за разом одну и ту же короткую мелодию на пианино. Кварталом ниже под окнами дома с пьяными среди бела дня студентами остановилась машина, из закупоренного салона которой орущая внутри музыка доносилась лишь густым ритмичным басом. В одной конкретной точке улицы, ровно в той точке, где стоял Волгушев, из этих уродливых разнонаправленных звуков вдруг появилась полузадушенная меланхоличная песня, дискотечный хит, если слушать его из-за стены клуба. Тыц-тыц-тыц, «а я никто», пам-пам, «нет, чего уж», тыц-тыц-тыц, «знаешь что», пам-парам, «да пошел ты».