Волгушев тоже хлебнул вина:
– Там дело не только в этом. Любжин просто следует примеру русской дореволюционной школы. Так учились Чехов, Садовской, Булгаков, Берберова, Иванов. Может быть, если воспроизвести систему, которая их воспитала, можно будет и сопоставимых талантом людей воспитать.
– Ну и для этого, конечно, надо непременно все школы под латынь переделать?
– Лёлечка, ты не слушала, что ли, – с укоризной заговорил Плавин. – Я тебе сколько раз пересказывал. Вся идея в том, чтобы устранить всеобуч. Чтобы больше не было, что во всех школах одному и тому же учат. Не ввести в тысячах школ латынь, а разрешить десятку школ ввести латынь.
– Ну и зачем это сейчас? Знания доступны всем и почти любые. Отправь своего ребенка к репетитору латыни, да и все, – она показала мужу кулак. – Только попробуй у меня.
Плавин хотел что-то сказать, но она уже перевела взгляд на Волгушева:
– Вы же одних убеждений, правильно я понимаю? Лёву сколько слушаю, одного понять не могу: как так получается, что, когда вы рассуждаете, как было бы лучше сделать, вы всегда думаете с позиций больших государственных реформ, но когда доходит до дела, живете, как самые последние анархисты?
Волгушев еще в середине реплики закивал – «да-да, у меня есть ответ», а потом медленно проговорил:
– У Писемского один герой говорит: «Я всю жизнь буду служить моему государю и ни одной минуты русскому обществу!»
Плавина подождала продолжения и удивилась, когда поняла, что его не будет:
– И? Это все?
– Ну да, я согласен с ним. Хорошо сказано.
– Ну и что же тут хорошего? Ахинея какая-то. К чему это твоего Писемского привело. Я даже не знаю, кто это!
Лев Антоныч тихо проговорил: «Я, собственно, тоже». Плавина налила себе еще и тут же отпила.
– Я не спорю, цари очень хороши были, когда надо было распределять информацию, которой было мало и трудно достать. Не было ни одного университета, а они первые десять построили. Было ноль преподавателей, а они первые сотни подготовили. Не знали люди ничего, а они через эту вашу дурацкую латынь как-то вот смогли их втянуть в образованную жизнь. Но сейчас даже лучший из Романовых чем вот конкретно тебе бы помог? Ты и так читаешь все, что хочешь, и можешь написать, кому захочешь.
– Я, братцы, отойду пописать, – вдруг сказал Волгушев и вышел из-за стола. Плавины так и продолжили разговор без него.
Он прикрыл дверь на кухню и прошелся по тихой темной квартире. Заглянул в детскую: в темноте, освещаемый только телефоном у ног, у кадки с монстерой сидел мальчик и, приоткрыв рот, смотрел, как из тихонько гудящего увлажнителя воздуха вырываются клубы прохладного пара. В ванной работала стиральная машина. Пуговицы стучались в стекло и умоляли выпустить. Когда он вернулся, Плавина дружески сделала ему страшные глаза и продолжила распекать мужа. На столе появилась плошка, куда высыпали из пакетика эмэндэмсины. Плавина иногда брала конфетку и долго рассасывала, пока говорила.
– Ну и бред. Ну какие табели о рангах. Что за чушь. Кто эти чины теперь раздавать-то будет? Ты в своем уме доверять нынешним правителям раздавать чины?
– Я вообще, в теории…
– Какая дурацкая теория. Так, ну а ты что смотришь?
– Да я слушаю. Я без негатива.
– Ну так и послушай. Знаешь про Пушкинскую премию?
– Дореволюционную?
– Нет, – успокоил Лев Антоныч.
– Да, дореволюционную, – сказала его жена. – Не читал? Не читал. Почитай. Как отобранные академики раздавали премии русским писателям. 80% премий – за переводы. Бунину дали медаль за то, что он рецензии на книги претендентов написал, а саму премию – нет, не дали. Белый, Сологуб, Розанов – никому ничего не дали. Зато Надсону дали. И этих в лучшие годы отбирали, лучшее правительство, а что сейчас отберут?
– Ну ничего себе владение материалом.
– Ну так красный диплом юрфака. Всестороннее образование, не то, что у нас, брат, – заверил Волгушева Плавин.
– Да какой диплом, вчера, пока в ванной лежала, в википедии прочитала.
Они все трое засмеялись. Волгушев угостился конфеткой.
– Ну хорошо, ну я понял. Ерунду они делали в академии. Я что-то читал такое. Так а что ты предлагаешь? Сложа руки сидеть? Молча?
– Предлагаю читать википедию. Почитай про премию Гонкуров.
– Хорошо, почитаю.
– Он почитает, – заверил Лев Антоныч.
Плавина подалась вперед и почти зло сказала:
– Нет, давай я тебе перескажу сразу. А то забудешь. Гонкур оставил завещание, по которому два его любимых писателя отобрали еще восемь хороших писателей, и раз в год собирались за обедом, чтобы проголосовать, какая книга в этом году была лучшая. Просто за столом, вот как мы сейчас. Место в академии Гонкура – пожизненное, на место умершего избирают нового хорошего писателя. И так сто лет. Никто никому чинов не раздает, орденов, медалей, офисные помещения не снимают, секретарей нет и бухгалтеров, регистрация в налоговой не нужна, ничего не нужно. Нужно десять писателей и стол в ресторане. Ну и личная ответственность за судьбу литературы.