– Широка Россия, – вслух пробурчал он.
Он отложил телефон, закрыл глаза и, не в силах уже сопротивляться нахлынувшим образам, в сотый, тысячный раз шаг за шагом стал вспоминать те дни в конце лета 19-го.
Вернувшись с прогулки, он не мог уснуть до рассвета, а потом спал неспокойно и все воскресенье был разбитый. Они переписывались с Настей, но вяло, словно оба еще не могли привыкнуть к новым ролям, и спать улеглись, так и не договорившись, когда встретятся в оставшийся им день. В обед понедельника в магазин вдруг зашла Настя. Она будто сердилась, такой он ее никогда не видел. На губе у нее была замазанная маслянистой мазью ранка. «Из-за герпеса, что ли, не в духе».
– Пойдем сейчас ко мне.
Волгушев сказал, что он успеет проводить ее на вокзал после работы, а сейчас у него все равно через полчаса обед кончается. Настю этот ответ не устроил, но почему, она не объяснила.
– Пойдем, в квартире доешь. Там сейчас нет никого.
Они поднялись. Волгушев отрезал от фалафеля треть и оставил Насте на тарелке. Та возилась в ванной. Волгушев доел, попил воды, заглянул в холодильник и шкафчики. Прошелся по квартире, выглянул в окно, из которого, если прижаться лбом к стеклу, был виден вход в магазин. Сел на диван. Настя все не выходила, становилось все глупее. Когда он достал телефон, Настя прошла из ванной на кухню. Она была совершенно голая.
– Так, отложи-ка.
Он положил телефон на пол, а Настя, еще жуя перехваченный с тарелки фалафель, встала на диван коленями так, что ее грудь оказалась прямо у его лица. Он еще помнил, как взял в рот ее сосок, как у нее шумно сбилось дыхание, а его собственное сердце будто даже остановилось на минуту – но дальше запомнились уже только детали, отдельные кадры. Он хочет поцеловать ее в губы, но она шепчет: «Герпес». Они зажимают друг другу рты, одна его ладонь у нее под животом, другую Настя чуть закусила, и он сам, как конфету, сосет ее отставленный мизинец. Потом они, совершенно красные, смеются, так тесно прижавшись, как могут прижиматься только полностью отдавшиеся друг другу люди. Он подбирает штаны, телефон, презерватив, и все это время их обоих разбирает смех, они что-то ужасно смешное говорят, но за два года слов совершенно не вспомнить. Они еще обнимаются в дверях, целуют друг другу руки – счастливые, влюбленные, самые счастливые и самые влюбленные – чтобы, получается, больше не обняться никогда-никогда во всю оставшуюся жизнь.
У воспоминания давно стерлась болезненная реалистичность, оно не приносило возбуждения и даже дразнило скорее какой-то утраченной нежностью, чем эротикой. Но этой московской ночью оно вдруг снова ожило. Волгушев впервые четко и ясно сказал сам себе, что, повторись тот летний вечер снова, он сделал бы что угодно, лишь бы больше с Настей никогда не расстаться.
Совсем ночью была гроза, и до утра стеной шел дождь.
III.
Дождь шел и прошел.
Плавина за завтраком долго наставляла Волгушева, как попасть в чудесную игровую комнату в торговом центре. В комнате можно кататься в пластмассовой трубе, лазать по канатным лестницам, подтягиваться на перекладине, нырять в бассейн с пластмассовыми шарами, и все это с перерывами на воду, салат, обязательно салат, смотри, скотина, не купи бургер, который можно заказать тут же в кафе, в этой же комнате, – и Волгушев вроде даже слушал ее, пока ел, но, сделав последний глоток чая, встал посреди фразы и пошел обуваться.