На дорожках были лужи. Дворники-азиаты весело сметали облетевшую от бури ярко-зеленую листву в небольшие кучи. В метро ребенок, поощряемый Волгушевым, впервые в жизни влез с ногами на сиденье пустого вагона и все десять минут, пока ехали, с открытым ртом смотрел в окно на поля, дороги и быстро расползающиеся в разные стороны тучи.
Чтобы не сразу лезть в трубы, пошли немного погулять по продуктовому на нижнем этаже торгового центра.
– Давай куплю тебе одну любую штуку. Но только, чур, ровно одну, усек.
Мальчик от ответственности так заволновался, что стал читать вслух слога надписей на ценниках. Наконец замер у лотка со свежим хлебом. На прилавке лежало несколько разрезанных вдоль гигантских, густо пахнущих краюх: ноздреватая пористая ржаная, белая с круглыми желтками растопленного сыра, придавленная и пересыпанная семечками коврига бездрожжевого.
– Ну ты не блокируй, может быть, проход.
Мальчик, не отводя взгляда, пропустил старушку с тележкой и твердо сказал, что хочет чиабатту.
– Ты, брат, умом тронулся, что ли? Может, сладкое что возьми? – вкрадчиво спросил Волгушев, но ребенок настаивал на своем.
Так с буханкой хлеба они и пошли на эскалатор. В магазинах было людно. Быстро шли парами девушки с бумажными пакетами из магазинов. Что-то ели подростки. Медленно прохаживался и заглядывал за прозрачные бортики в пролет между этажами пожилой узбек в надетой на подбородок медицинской маске. Тут и там в проходах стояли что-то рекламирующие глубокие кожаные кресла и предлагали посидеть. Под крышей висели на веревочках картонные звезды, смайлики и единороги. Сама крыша была стеклянной, и сквозь изображающие тучи стаи белых шаров можно было разглядеть, что с той стороны купола на совершенно голубом небе уже нет ни облачка.
– На какой, брат, нам этаж? – стал оглядываться Волгушев, но еще прежде, чем ребенок успел что-то ответить, понял, что до труб они сегодня вряд ли дойдут.
Из Uniqlo в чуть мятом бежевом тренче и со свернутой маской на запястье вышла и двинулась Волгушеву навстречу все тем же размашистым душераздирающим шагом, какой он, как оказалось, запомнил на всю жизнь, Настя. Если и была секунда, когда можно было, не попавшись ей на глаза, куда-то свернуть и спрятаться, то он этой секундой не воспользовался. Их взгляды встретились, она вскрикнула и встала как вкопанная.
Поздоровались. Что-то говоря, отошли в сторону, в выемку стены, где были лифты. «Это Плавина сын». «Какой чудесный». Ребенок ел хлеб и оглядывал Настю. Волгушев не знал, куда деть глаза от виднеющегося под плащом выпуклого живота, и не придумал ничего лучше, чем податься вперед и понюхать воздух у Настиной шеи:
– В «Золотом яблоке» была уже, получается.
Она что-то ответила. Он как бы по инерции смотрел над ее плечом, вдаль, немного улыбаясь: вежливая беседа, еще пару реплик, и можно уходить.
– Поела уже?
– Здесь, ты имеешь в виду? Да, тут дальше есть ресторан в гипермаркете.
– Чего брала?
– Э-э, плов с курицей и панакоту.
– Замечательно. Малец, хочешь панакоту?
– А, и еще там есть такой фруктовый чай, который нужно самому кипятком заливать. Вот еще его взяла.
– Вкусно?
– Плов суховат, а так очень вкусно.
– Ну, спасибо за подсказку. Пойдем тоже, наверное, чаю с кипятком купим.
Он, как ни прятал глаза, увидел, что она ловила его взгляд. Хуже он себя никогда не чувствовал, но решил, что надо все закончить прямо здесь и сейчас, чтобы это не тянулось опять годами и не отравляло ничего, ничем, никогда:
– Это же ты ведь не растолстела?
– Нет.
– Мальчик?
– Девочка.
– Ну, мы пойдем тогда. Удачи и всякого такого.
– Пока. И тебя тоже приятно было...
Но Волгушев не дослушал, что ей было приятно. Он шел, не оборачиваясь, что называется, как ни в чем ни бывало, но, зайдя за угол, остановился, рухнул на синий пуф без спинки и минуту сидел неподвижно, уткнувшись лицом в ладони.
– Ты, брат, «Лего» пока посмотри. Вон в магазине, – только и смог он сказать ребенку.
Как умирающие успевают на быстрой перемотке увидеть прошедшую жизнь, так у него пронеслась перед глазами его жизнь будущая. Он съедет в однокомнатную. Он будет встречаться с женщиной с работы. У него будет работа – не как сейчас, а как у всех. Он будет вести анонимный телеграм-канал самой горькой, бессюжетной, чисто описательной прозы в истории. Но и это еще ничего, самое ужасное, что он точно знал, что вот прямо сейчас – последний раз, когда он так сильно переживает из-за какой-либо женщины. Как только Настя выйдет из торгового центра, его молодость навсегда закончится, и чтобы представить себе, каково это – влюбиться, ему отныне придется морщить лоб и вспоминать эту секунду. Он даже 70-летним будет, чуть отвлечется от текущих дел, закрывать глаза и видеть, как живые, этот торговый центр, эти пуфики и этот ползущий к фудкорту, набитый школьниками лифт. Может быть, проще сразу повеситься, не дожидаясь ничего этого.