Перепугавшись, горсашане попрятались в глинобитные домишки и не показывали носа несколько дней, но это не помогло. Город продолжало засыпать этим горьковатым, омертвелым прахом, от одного взгляда на который местные хватались за молитвенные четки. Он забивался в дверные щели, залетал в дымовые отверстия, и не было от него спасения.
Феору пришлось выложить половину всей выручки обезумевшему от ужаса хозяину постоялого двора, дабы устроить своих людей и переждать бурю. Тем временем в городе уже появились заболевшие.
Сначала бедняге становилось душно, он кашлял, шея его отекала и синела, как после укуса гюрзы. Потом синева расползалась по всему телу, а вместе с ней набухали и прорывались язвы, заполненные зловонным гноем. Но человек не умирал, а впадал в забытье — он все еще дышал, но более не реагировал на голос, свет и прикосновение. Жизнь в нем отныне поддерживалась не силою благодатного звездного огня, а чем-то иным, темным и нечистым.
Разум больного угасал, он переставал узнавать родных, забывал даже, как брать в руку ложку, и зачем вообще она нужна. Постепенно он обращался в животное. В порченого.
На второй день ветер наконец утих, и прах прибило долгожданным дождем, но избавления это не принесло. Городские ворота вновь распахнулись для лекарей, колдунов, целителей и врачевателей всех мастей — страждущие готовы были расстаться с последними монетами, только бы получить долгожданное лекарство. Но ни настои, ни травы, ни пиявки, ни кровопускания, ни заговоры, ни заклинания, ни ворожба — ничего не помогало. Даже молитвы к грозным божествам не приносили горнякам облегчения.
Недуг оказался заразным — один страдалец мог передать частичку скверны еще троим. Не прошло и недели, как поветрие явилось почти в каждый дом.
Вспомнили про отгремевший в небе глас Скитальца и безошибочно определили, что хворь наслал именно он, Белый Владыка, спустившийся со звезд. С его мерзостными слугами южане боролись уже не одну сотню лет с переменным успехом, но теперь жертвой проклятья впервые стал человек из плоти и крови.
Феор решил не дожидаться местного праздника Хапеш и большой ежегодной ярмарки. Он оставил сгоравший в пламени болезни Горсах и направился в родной Ховеншор, но уже в дороге стало ясно, что и там дела обстоят не лучше, ибо скоро навстречу повалила толпа голодранцев.
Город погибал. Как на безумца смотрели на стремящегося попасть внутрь Феора те, кто желал поскорее вырваться из разраставшегося в беднейших кварталах гнезда мрака.
Новоявленные порченые кидались на людей. Стража по большей части сбежала, и улицы залила кровь. Ховеншор охватила страшная паника. Столица могущественнейшего королевства Нидьёра, окруженная рвом и неприступной стеной высотою в сотню локтей, оказалась не готова дать отпор незримой угрозе. Куда-то разом подевались те пять тысяч доблестных рыцарей в сияющих доспехах, что раньше представлялись неприступной твердыней, способной сдержать любого врага.
Родной дом он нашел разграбленным. От болезней не спасал ни высокий титул, ни толстый кошель, а потому высшие вельможи бросили монарший двор, едва разнеслась весть о том, что король Конхан и его супруга Гисмера тоже поддались власти поветрия.
Два дня Феор потратил на поиски, дабы убедиться, что семья его действительно ушла. Голова каравана призывал уйти, пока не поздно, и он решился — вклинился в безостановочный поток, что вырывался из Ховеншора подобно последнему дыханию умирающего.
Простой люд уходил без всякого порядка: одни на восток по наезженному тракту в Теим, другие на север, куда, огибая пустоши Ренга, вела плохонькая дорога в Приречье и Камышовый Дом. Брали с собой кто что успел. Иной находчивый делец ухитрялся даже снять и погрузить на телегу дорогую черепицу с господского дома, не говоря уж о собственном скарбе, а другой ехал с пустыми руками и радовался, что удалось наскрести монет, дабы купить место в караване жене и детям. Цена тягловой животны выросла до небес — за тощего осла, что едва тянул два пуда груза, давали три полновесных золотых, а хороший молодой верблюд мог обойтись в два десятка.
Все эти телеги, кибитки и фургоны, а также расставляемые тут и там шерстяные шатры превратили тракт в кипящую реку, а точнее в непроходимое болото, ибо одно сломанное колесо или лопнувшая спица немедленно останавливали движение на целую версту. И конечно среди беженцев оказались те, что несли в себе семя зловещей болезни. Они заражали ближних, те — других, и так дальше, пока вся вереница спасающихся не превратилась в чумной лагерь, не менее опасный, чем Ховеншор — самый южный из больших городов, что первым принял на себя удар.