Колонна двигалась медленно, огибая извилистой тропой сопки и редкие, скинувшие желто-зеленый наряд лесочки. В ложбинах сверкали серебром на солнце лужицы, которые к вечеру подмерзали, и едва стянувшийся лед трещал под колесами.
Вскоре они выехали на пустынный объездной тракт, что сворачивал влево от пути на Сорн и вел прямо на восток через Ежовую долину к Черному городу и давно покинутым селениям, откуда прежде, в богатые годы, шли торговые караваны.
Дорога была тверда, как камень, и возница, опасаясь переломать колеса в узкой провалившейся колее, вел телегу по самому края тракта. Всадники лениво перебрасывались постными шутками, но по сторонам все же посматривали, а один или двое держались впереди, дабы чуть что — предупредить отряд.
По такой глуши разъезды рыщут нечасто, ибо обычно железо из Черного города поставляется в Искорку по северной дороге. Потому нечисть обосновалась здесь крепко, и лишь случай или везение позволяли пройти по этим местам без приключений.
Вдали, у сосняка, показались тусклые огни охранного поста. Шипастым ежом высились навалы колючих веток перед частоколом.
Залаяли собаки — сторожи, без которых ни одно село не обходилось. Мальчишка-дозорный издали приметил их отряд и свистнул своим. Гости на таких дворах всегда желанны, ведь за постой платят серебром, меховыми шкурками, солью или мукой — хозяева редко остаются в накладе.
Ворота отворил бородатый детина — местный староста, плотник, охотник, лесник, рыболов, пахарь в одном лице. За его широкой спиной выглядывали мальцы с взъерошенными волосами, седобородый дед и несколько женщин. Детина тут же огорошил их вестью — поблизости видали зверя.
— Что за чудище? — спросил Рябой.
— Незнамо. Здоровенный, как столетний дуб, и глаз нет. Сам не ходит, а как будто ползает. Ревел так, что деревья тряслись. Жрать хотел, стало быть. Мы его факелами пугнули, два дня назад это было.
— А где старый Меррон?
— Помер от поноса весной.
— Жаль. Хороший был мужик.
Детина кивнул.
— Больше не видали тварюгу ту?
— В горы подался, небось. Здесь он так трещит сучьями, когда по лесу пробирается, что всю дичь пугает за версту. После него целая просека.
— Как же вы тут жить теперь станете?
— Привыкли мы, то одна тварь бродит, то другая. Нас не трогает, да и ладно. Если подойдет, мы костер запалим, они огня страх как боятся, — сказал им староста.
— Бросайте все и уезжайте, сгинете вы тут, — предрек ему Рябой.
— Некуда нам. Разве только в Искорку. Там вроде чужих не гонят. Пошли бы, да жаль дом оставлять. Всю жизнь тут.
Рябой фыркнул.
— В городе до вас дела никому нет. Езжайте лучше к нам в деревню. Рука всех примет.
Детина едва заметно покивал, но ничего не ответил — догадывался, видно, о ремесле этих удальцов, знал, что не убийц и не насильников они везут в цепях. Едва ли он хотел приучать к такой собачьей жизни свою ребятню.
Рябой голова ушел к хозяевам в горницу, а остальных вместе с лошадьми определили в стойло, где было почти так же холодно, как и снаружи. Ярмо пленникам заменили на ножные кандалы, после кинули привычного уже черствого хлеба да заплесневелый кусок солонины, который пришлось долго размачивать, прежде чем пробовать на зуб. Дали и лука, чтоб цинга не пошла. Чем лучше товар выглядит при торге, тем больше заплатят, поэтому им даже разрешили развести костерок в уложенном камнями круге — малый, чтоб лошади не угорели.
Под присмотром двух стражников они поели, затеплили озябшие руки у огня и улеглись на солому в дальнем конце загона. Старкальд прикорнул у телеги, рядом пристроился Рчар, который будто вовсе не нуждался во сне.
Сорнец попросил облегчиться, но бдительный голова смерил его опытным взглядом и во двор выходить не разрешил, а надобности приказал справлять где-нибудь в уголке — хозяин, мол, не обидится.
Старкальд привалился к стогу, смежил веки для отвода глаз и затаился в предчувствии, что этой ночью долгожданный случай может представиться. Если бы не кандалы, он бы разделался со стерегущими их мужиками в два счета, а после прибил бы спящего. Но с этими железками он гремит, точно якорная цепь, и только шевельнется, как тут же перебудит весь двор.
Прислушиваясь к стенаниям ветра снаружи, он неизбежно возвращался к мыслям о Гирфи и всему тому, что натворил. Слишком яркими становились краски дурных видений, это было превыше его сил.
Иногда Старкальд открывал глаза, гадая, далеко ли до рассвета. А ветер все гудел, мычал и вздыхал, будто великан, и скоро сходство стало таким неоспоримым, что сорнец вдруг подобрался, оперся о локоть. В самом деле, в привычном гуле чудилось и нечто иное — далекий, будто шум прибоя, едва слышный рокот и смутные отголоски, напоминающие птичьи трели. Гавкнула собака, за ней другая. Караулящий их стражник поднялся, очнулся от дремы второй. Будущие невольники, звякая цепями, один за одним продирали глаза, вскидывали головы и вопрошали, что случилось.