Летучий отряд Красного Креста двигался вместе с войсками. Больных и раненых становилось всё больше. За день до полутораста человек в полку обращалось за медицинской помощью, и многие из них попадали к Римме.
Римма ассистировала при операциях доктору, несложные операции, бывало, делала и сама, а после выносила из палатки тазы с кашей из красных мокрых бинтов, в которой порой желтела чья-то кисть или стопа, поливала хирургический стол кипятком из чайника, вытирала его тряпкой и сворачивала марлю для очередной наркозной маски. Эту толсто сложенную марлю она клала на лицо очередному раненому, и он засыпал.
Лица раненых были разными, за каждым из них скрывалась своя судьба со своими ни на что не похожими изгибами и причудливыми поворотами. Но всех их объединяло одно: на очередном повороте жизнь всех этих несчастных оказывалась в руках Риммы. Одно её неточное движение – и висящая на волоске жизнь могла оборваться. От сознания хрупкости жизни у неё внутри всё болезненно сжималось.
Она не черствела и не привыкала к крови, как некоторые, но становилась всё более нежной к измученным, незнакомым ей людям. Она знала, что если раненый умрёт, то она, возможно, будет последней, кого он увидит перед уходом в иной мир, а последняя не имеет права быть равнодушной. Ну а если он поправится, а для этого она делала всё возможное, то она станет поворотным пунктом на его пути от смерти к жизни, и её он будет поминать в молитвах, и о ней он расскажет жене и детям как о своей спасительнице.
Иногда она представляла, что раненые – это не раненые, а дети, или, скорее, младенцы, настолько некоторые из них были беспомощны и зависимы от неё. А иногда ей чудилось, что волею свыше ей дан сверхъестественный, почти божественный дар – продлить затухающую жизнь человека ещё на десятилетия. Так тлеющий уголёк блекнет и умирает в гаснущем костре, но стоит пошевелить его палкой, как внутри него вспыхивает с новой силой невесть откуда взявшийся красный жар, сгусток энергии, крошечное солнце. Важно, чтобы вовремя нашёлся тот, кто пошевелит.
Бесконечному потоку лиц не было ни начала, ни конца. Пока она занималась раненым, она вглядывалась в его черты, понимала его лучше, чем родная мать. Но потом раненого уносили, появлялся новый, который занимал теперь всё её мысли, а старый начисто стирался из памяти. Но одного раненого – Тимофея Косых – она надолго запомнила.
В его осунувшемся, покрытом щетиной лице не было ничего необычного. Просто Тимофей, когда почувствовал, как дух улетает из его тела под действием наркоза, вдруг встрепенулся и последним усилием сбросил с себя маску. Римма погладила Тимофея по давно не бритой щеке и попросила его так больше не делать, после чего свернула ещё одну. И снова Тимофей, задыхаясь от хлороформа, не дал себя усыпить. Он не переносил этого вкрадчивого, коварного запаха. Потом то же повторилось в третий, и в четвёртый раз.
– Голубчик, потерпи, мы не можем тебе помочь, когда ты брыкаешься, – говорила Римма, но напрасно.
Тогда доктор решился:
– Солдат, мы можем вынуть осколок без хлороформа. Потерпишь?
– Да, – прошептал Тимофей.
– Дайте ему в зубы ремень.
Римма вставила в жёлтые, прокуренные зубы солдата сыромятный ремешок от его вещевого мешка. Он вцепился в него и закрыл глаза.
Доктор долго ковырялся в его пояснице. Осколок никак не хотел выходить наружу. Римма видела, как из-под закрытых век солдата текли слёзы. Зубы буравили ремень и ходили ходуном, из гортани раздавалось какое–то глухое мычание, похожее не то на песню, не то на стон.
Наконец, Долгов победоносно поднёс к глазам при помощи пинцета кусочек свинца, взглянул на него и тут же бросил в цинковый таз под столом. После этого он обработал рану и ловкими стежками заштопал разрез. Римма наложила повязку, перевязала его и осторожно взглянула в лицо солдата. Оно было совсем бледным, в нём не осталось ни кровинки. Веки были сомкнуты, но глазные яблоки судорожно подрагивали. Римма попыталась аккуратно извлечь ремешок изо рта, но убедилась, что это было невозможно – челюсти сомкнулись намертво. Римме с жалостью шепнула ему на ухо:
– Всё, служивый, всё страшное уже позади.
Тимофей никак не реагировал. Римма поднесла флакон с нашатырным спиртом к его носу – он слабо застонал и зашевелился. Челюсти с трудом разжались.
Долгов вымыл руки под умывальником и оглянулся на Тимофея.