Римма уже отвернулась в другую сторону, когда услышала исходивший от него громкий, мучительный стон. Она подбежала и руками быстро откопала раненого. Им оказался незнакомый пехотный офицер. Он лежал на спине, раскинув руки в стороны, и дышал громко, коротко и очень часто. У него было удлинённое и какое-то искривлённое судорогой лицо, синее и распухшее. «Ранен тяжело», – мелькнула у неё мысль. Римма приложила руку к запястью: пульс напряженный и быстрый. Она мигом вспомнила «Основы общей военно-полевой хирургии» Пирогова, которые прочла во время учёбы на курсах. «Шок», – поняла она и набрала в шприц морфий.
Сделав укол, Римма подержала какое-то время раненого за запястье. Бешено скакавший пульс потихоньку начал замедляться. У Риммы отлегло от сердца. Она бегло осмотрела всё тело. На правой стороне гимнастёрки медленно расплывалось зловещее тёмно-вишнёвое пятно, но руки и ноги повреждены не были. Офицер смотрел на Римму расширенными, немигающими зрачками. Было непонятно, видит он её или нет.
Римма бережно приподняла офицера, от чего он снова протяжно застонал, разорвала гимнастёрку и перетянула рану бинтом. Затем она подтащила его к ближайшему дереву, прислонила спиной к стволу, подложила под поясницу чью-то скатанную шинель, валявшуюся рядом, и зашептала ему в ухо:
– Потерпи, родимый, я сейчас вернусь, я мигом.
Она побежала искать помощи. Больше всего она боялась, что забудет место, где сидел раненый, поэтому постаралась запомнить его как можно лучше по приметам – по сгоревшему, упавшему дереву, перегородившему опушку.
Пробегав по лесу несколько минут без всякой пользы, она наткнулась, наконец, на легкораненого солдата, перевязывавшего себе голень. Она позвала его, и они вдвоём, сцепив четыре руки в «замок», подсадили на него офицера и быстро донесли его в сидячем положении до перевязочного пункта, где он сразу же попал в надёжные руки Долгова.
Вечером того же дня сам командир полка пришёл на перевязочный пункт поблагодарить Римму за спасение офицера – прапорщика Гаврилова – и поцеловал ей руку. Мало того, он пообещал представить её к награде. Это произвело глубокое впечатление на сестёр милосердия и особенно на санитаров, в глазах которых Римма не просто выросла, а поднялась на недосягаемую для них высоту.
Вечером того же дня она написала родителям, судя по письмам, совсем обезумевшим от страха:
«Дорогие мои маменька и папка!
Сегодня мне было объявлено командующим полком, что я буду представлена к Георгиевской медали. Только ради Бога, никому ни слова! Как приятно сознавать, что в нашем большом деле я приношу пользу. Я многое отдала бы для того, чтобы облегчить страдания тех, кто проливает кровь. С солдатами я совсем сжилась. Офицеры очень хорошо относятся, как и командир полка. Господи, как хотелось бы, чтобы вы успокоились – ведь пора же уже. Вы должны радоваться, если любите меня, что мне удалось устроиться и работать там, где я хотела. Не надо меня просить уйти, не каприз же меня сюда угнал и здесь держит. Да хранит Вас Бог!
Ваша дочь Римма»
И всё-таки однажды её ждало серьёзное испытание. Во время попытки отбить у неприятеля переправу через реку Щержец ранили офицера уланского эскадрона. У него была задета пулей голова, а раненая нога к тому же неудачно попала под падающую лошадь. Нога выглядела особенно страшно. Когда Римма разрезала штанину, она увидела, что ниже раздробленного колена лежала кровавая рвань, красные мятые мышцы, и во все стороны остро торчали белые раздавленные кости. Лицо его было даже не бледным, а белым, какого–то бумажного цвета. Римма наскоро перевязала его и попросила стоящих вокруг солдат помочь отнести командира, но когда они его подхватили, австрийцы открыли ожесточённый огонь и ранили двоих несущих. Тогда офицер еле слышным голосом попросил, чтобы его положили на землю, поцеловал и перекрестил бывших при нём солдат и решительно приказал им спасаться. Шрапнель начала рваться над ними. Где-то совсем рядом лопнула граната.
– Уходи, сестрица! – тихо, но строго приказал ей офицер. – Все уходите.