Солдаты бросились бегом к ближайшим крестьянским домам, чтобы укрыться за ними. Римма побежала тоже, преследуемая ружейными выстрелами.
В тот вечер она перевязала и вытащила с поля боя ещё троих, но уланский офицер с бумажным лицом всё стоял у неё перед глазами. Это было мучительно. Риммина голова раскалывалась от боли. Одна неотвязная мысль преследовала её: она убийца, она убила человека, трусливо бросив его истекать кровью. В минуты просветления, когда головная боль немного ослабляла свои тиски, она начинала соображать и понимала, что её вины в гибели офицера нет. Если бы она осталась при нём, то вытащить его под огнём не смогла бы всё равно, а её саму легко могло убить или ранить осколком. Таким образом, остаться при раненом она никак не могла. Но все эти соображения не помогали. Всё возвращалось к прежней мысли: «Я оставила его там одного, беспомощного. Это означает, что я убила его». От этого мигрень стискивала её голову ещё крепче. Ей было больно смотреть на свет, колени бессильно подгибались, и она с позволения доктора пошла поспать на сеновал (перевязочный отряд остановился на крестьянском дворе).
Не успела она, уже полуспящая, прикрыть дверь в тёмном сарае и упасть в колючее и пахнущее клевером сено, как под ней что-то зашевелилось, и сонный мужской голос пробурчал:
– Кого ещё несёт сюда? Поспасть не дадут…
Римма вскрикнула и машинально отскочила в темноте от невидимого голоса, больно ударившись плечом о какую-то деревянную балку. Во тьме чиркнула спичка и ярко осветила заспанное, гладко выбритое лицо. Несмотря на мигрень, Римма сразу узнала его. Это был Громилёв.
– Кто здесь? – спросил он опять, ничего не разглядев. – Ты что ли, Миронов?
Громилёв беззлобно выругался, посулив Миронову всех чертей, и тут же опять завалился в сено.
– Нет, это я, – своим тоненьким голоском ответила Римма. Ей показалось необходимым назвать своё имя.
– Как, это вы? Откуда? – изумился разом проснувшийся Громилёв. – Простите меня за грубость, барышня, я не знал…
– Можно я здесь посплю? – устало спросила Римма.
– Да, пожалуйста, здесь места хватит всем. Впрочем, о чём это я? Я охотно уступаю вам этот сеновал. Здесь есть неподалёку ещё какая-то рига…
– Не надо, не уходите. Тут действительно полно места.
– У вас утомлённый голос, – сказал Громилёв, помолчав. – Вам сегодня нелегко пришлось?
– Я убила человека, – как-то непроизвольно вырвалось у Риммы. Она сразу пожалела, что сказала об этом, но было поздно.
– Вот как? А я убил сегодня семь или восемь. Точно не помню.
– Нет, вы не поняли. Это был свой. И я убила его не пулей… – Римма поневоле втянулась в разговор и поведала Громилёву о том, что вызвало её страдания.
– Ваша трусость меня восхищает, – с каким-то детским восторгом отвечал улан. – Если бы все мы были такими трусами, как вы, то волшебная птица победы наверняка распростёрла бы над нами свои крыла.
– Но вы не считаете меня убийцей?
– Что вы, нет. Напротив. Да и я не убийца. Мы все не убийцы. Это было бы слишком прозаично. Мы – конкистадоры. Вы знаете, кто это такие? Это завоеватели. Мы романтики, первооткрыватели новых земель. Мы едем вперёд, пришпоривая лошадей, без страха в сердце и без жалости к врагу, как весёлые странствующие рыцари. Мы поём песни, как трубадуры. Мы радуемся каждому новому виду, каждому новому озерцу, перелеску, закату и восходу. Мы радуемся женщинам в покоряемых нами селениях, которые выносят нам крынки с молоком и улыбаются. Мы радуемся опасности, она горячит нашу кровь. Мы радуемся солнцу и звёздам. Мы радуемся всему, что есть в этом божественном мире.
– Но как же кровь, смерть, страдания? Вас ежечасно могут убить, и вы можете … забрать чью-то жизнь.
– Забираю жизнь не я, забирает Бог, который водит моей рукой. Я не настолько тщеславен, чтобы воображать, будто я совершаю этот поход и вообще что–то делаю по своей воле. Нет, без воли Всевышнего я не оказался бы здесь, в Галиции, на этом сеновале, не беседовал бы сейчас с вами. Всё, что совершается, ему угодно. А я только радуюсь, что исполняю его волю.
– Как жаль, что вы так думаете. Я всегда считала, что Бог добр и милосерден, и что все войны начинаются против его воли, и что зло его огорчает.