Полицейский медленно подходит к Рюрику и Володе.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Шар тоф дюн?
Рюрик пожимает плечами, Володя неуверенно кивает.
Полицейский отдает честь и удаляется прочь.
ВОЛОДЯ. Ну и что он хотел?
РЮРИК. Может, он хотел нас поприветствовать. Откуда я знаю.
ВОЛОДЯ. Душечка.
РЮРИК. Тут только свистуны гады. Остальные нормальные.
ВОЛОДЯ. Ответь мне, Рюрик. Если я себя, допустим, древлянином назову. Их княгиня Ольга еще репрессировала, столицу сожгла. К тому же на территории суверенной Украины… (Встает, разминает затекшие ноги.) Меня тоже запишут в гонимые?
РЮРИК. Естественно. Надо лишь попросить. Ты древлянин, я берендей, оставайся, Володька!
ВОЛОДЯ. Чтобы меня, древлянина, каждый день здесь за шкирятник из вагона выкидывали?
РЮРИК. А я не каждый день на поезде езжу. Только по воскресеньям. Рынок лишь по воскресеньям работает… Ножи продавать.
ВОЛОДЯ. Продашь… продадим. А дальше что?
РЮРИК. А что хочешь. Вместе придумаем что-нибудь. Да хоть язык преподавай.
ВОЛОДЯ. Преподуй.
РЮРИК. Преподави. (Задумался.) Спокойно. Сейчас большой интерес к русскому.
ВОЛОДЯ. Что ж ты сам не преподаешь?
РЮРИК. Ножи, ножи! По воскресеньям. Я занят. Во-вторых, я берендей.
ВОЛОДЯ. Вот и преподавал бы свой берендейский. Не знаешь берендейский?
РЮРИК. Не знаю. Теперь в моем лице все берендеи только на русском говорят. Я последний русский берендей. Только никому не говори, что последний… Что ты о них еще знаешь?
ВОЛОДЯ. О берендеях? Знаю, что были торками.
РЮРИК. Тюрками?
ВОЛОДЯ. Торками! (Слишком громко, теперь потише.) Торки, торки. Вроде половцев.
РЮРИК. Ты уверен, что не славяне?
ВОЛОДЯ. Нет, вроде половцев. Торки. Я помню.
РЮРИК. А как же «Снегурочка»?
ВОЛОДЯ (кого-то цитируя). «Села наша Мурочка под елкой, как снегурочка».
РЮРИК. Там же были славяне.
ВОЛОДЯ. Художественная литература. Фантазии композитора.
РЮРИК. Да. (Принял к сведению.) Ну и прекрасно. Отлично. Это только подтверждает слова Достоевского о предназначении русского человека. Быть братом всех на земле.
ВОЛОДЯ. Извини, ты меня утомляешь.
РЮРИК. Всецелость, всепримиримость, всечеловечность. Я только сейчас начинаю понимать, что все это значит.
ВОЛОДЯ. Да, ты ведь писал диплом по Достоевскому.
РЮРИК. Разве я тогда знал, что хотел сказать Достоевский! Помнишь о русском скитальце? Это же обо мне, обо мне! И всепримиримость — обо мне! И всечеловечность! Ибо назначение мое, Володька, есть бесспорно всеевропейское и всемирное, и, только став берендеем, здесь очутившись, я наконец понял все, Володя. Кто я такой. Я всечеловек. Всецелость. Всепримиримость и всечеловечность.
ВОЛОДЯ (зевая). Космополит.
РЮРИК. Нет, всечеловек, а не космополит. Всечеловек. И ты знаешь, Володя, и ты знаешь, друг сердечный… в чем признаюсь тебе я сейчас… вот: если бы берендеев… не смейся… было бы побольше… я бы, может, возглавил движение…
Пауза. На лице Володи выражение скорби.
Да, да. Если бы берендеям враг угрожал… если б завтра война… я бы на фронт пошел. Я серьезно говорю.
Пауза.
Это вы там у себя все космополитами стали… Это вы все у себя… космополиты… Страна космополитов…
ВОЛОДЯ. Покажись психиатру.
РЮРИК. Вы и Чаадаева упекли в психушку.
ВОЛОДЯ. Чаадаев никогда не был в психушке, историк!
РЮРИК. Да какая разница, был или не был. Вставай. Поезд идет. «Чаадаев!»
Приближающийся шум поезда. Гаснет свет.
Свисток. Колеса стучат.
Четвертая станция
От предыдущих отличается не многим.
Рюрик возится с раскладным столиком. Разбирает и собирает.
И опять разбирает. Володя сидит на скамье.
ВОЛОДЯ. Так и надо. Не надо доводить до крайностей. Надо самим. Сразу.
РЮРИК. Просто свистун знакомый попался. Он меня знает уже.
ВОЛОДЯ. Это не он попался, это мы с тобой попадаемся.
РЮРИК. Хороший столик. Спасибо. Тут таких нет. (Установил, отошел в сторону — посмотрел со стороны.)
ВОЛОДЯ. Без крайностей значительно лучше. Встали и сами вышли. Без крайностей.
РЮРИК (весело). Я знал, что понравится. Я рад за тебя.
ВОЛОДЯ (с горькой усмешкой). У меня руки дрожат. Вот как понравилось.
РЮРИК. Возьми себя в руки, и не будут дрожать. (Ставит примус на столик. Показывает Володе. Со значением.) А?