— Ладно, ладно, — прервал он, не слушая больше убаюкивающий голос Якова Александровича. — Бог вам судья…
— Ну почему же? — мягко возразил Князев. — Наши судьи — читатели.
— Знаем, знаем! Судьи — читатели, а верховные-то прокуроры вы сами! — раскатился коротким смешком Василин. — Сам вот подался в писатели. Докладываю!
— Что ж, дело хорошее, — уклончиво ответил Князев.
— Хорошее… Черти эти издатели! Камней на дорогу накидали, лоб уже бью: то не так, это не этак! Вот и звоню: может, найдешь парня какого? Посоветоваться хотелось, как подступиться. Шишек чтоб меньше было!
«Ага, — подумал Яков Александрович, отстранив от уха трубку — она оглушительно хрипела, — о чем заговорил! Теперь ты — наш, не станешь больше хитрить. Благодетеля во мне увидишь! Только и мы не лыком шиты: не сразу получишь, проглоти сначала по самое удилище».
— Это, пожалуй, можно. Но дело добровольное.
— Понимаю! Уж придумай какой-нибудь ход. Не читать, не писать, совет только. Поговорить, покидать кости… Так у вас вроде говорят?
— Хорошо.
— Ну, жду! Приветствую!
Василин с сердцем бросил трубку на рычаг:
— Щелкопер! — Вытащив платок, отирал влажную шею. — Попотеть заставил… циркач несчастный!
Задержал руку с платком на затылке, на жесткой складке, уставился не мигая в темнеющий угол кабинета — и вдруг понял, что именно это слово, сорвавшееся неожиданно, он искал для характеристики Князева, и вновь, повернувшись к молчаливому аппарату, с ядовитым смаком сквозь злой смешок повторил раздельно:
— Цир-кач!
Сунув платок в карман, нажал кнопку звонка в приемную и, когда в проеме двери вытянулся адъютант, мрачно сказал:
— Тут позвонят эти циркачи, пропуск выпиши.
— Циркачи? — удивленно переспросил адъютант.
— Фу ты!.. Из редакции…
«Циркач, писака! Знали бы про это твои собратья, — было, в атаку с некоторыми ходил…»
Князев, положив трубку, стоял, не садясь в кресло, и если бы в эту минуту кто-нибудь заглянул в его небольшой зашторенный кабинет, погруженный в мягкий полумрак, то остановился бы в замешательстве. Заместитель главного редактора стоял, молодцевато выпрямившись, словно знаменитый артист перед объективом фотоаппарата, плоская грудь под кителем напряглась. Он улыбался тихо и удовлетворенно — чувствовал свою силу. Это ощущение собственной силы не могли уменьшить ни рыхлые складки кожи, предательски отвисшей ниже подбородка, ни редкие, пепельно-серые ссеченные волосы. Он любил это чувство, чувство одержанной победы, маленькой ли, большой ли, — оно не изменяло ему многие годы, даже в самые мрачные, несчастливые периоды жизни.
Да, трудная и непредвиденная победа, победа, которой Яков Александрович уже и не ждал, думая порой с содроганием о том, первом, случае, когда остался внакладе, в проигрыше. Последствия того проигрыша походили на пытку, мучительную и долгую, в которой трудно было предугадать, когда Василин нанесет удар. Теперь же ему, Князеву, ясно: этого удара он мог больше не опасаться — его не будет. Никогда! Дамоклов меч отведен…
И тот давний фронтовой эпизод уже не так противно и мрачно встал вновь перед ним.
…Серенький осенний и дождливый день, один из тоскливых дней безвременья — от золотой осени к предзимней сухости. Фронтовое небо нависало над окопами, сеяло на землю морось. В печальной тиши чернел в дымке оголенный лес. В траншеях бойцы, пригибаясь, ходили, увязая в чавкающей глинистой жиже, промокшие, грязные, коробом топорщившиеся плащ-накидки шуршали, словно берестяные.
Оборона держалась дольше двух месяцев, и окопная жизнь по своим неписаным законам вошла в ровную колею, стабилизировалась: редко погромыхивали орудийные выстрелы, глухо, как в подземелье, рвались снаряды, иногда пробормочет короткой очередью пулемет. Солдаты и офицеры прижились по хатам большой, протянувшейся вдоль речушки станицы, заменяя ее хозяев: то, глядишь, солдат или офицер, вольно одетый, колет во дворе бревнину на дрова, ремонтирует хлев, взяв ведра, перебегает улицу к колодцу, а то и полуодетый, босой колышет люльку, пока ядреная казачка, переобувшись в его кирзовые сапоги, сверкая крепкими сметанными икрами, таскает поленья к печке, чтоб сварганить нехитрый завтрак из солдатского пайка.
А на немецкой стороне в той же станице по воскресным дням весело и совсем беспечно названивала колоколами церковь, скликая прихожан к заутрене.
Всю эту невоенную и довольно странную тишь дополнял сопровождавший Князева на передовую в видавшем виды «виллисе» полковник из политотдела армии — молодцеватый, в тонкой английской шерсти гимнастерке, тщательно выбритый, свежий, с начищенными сапогами. Глядя на него, можно было без труда понять, что он тут, в обороне, забыл о бессонных ночах, неуюте колесной жизни, тревогах наступления и, может быть, о том, что рядом война.