Днем Князева принимали в штабарме, принимали щедро, словно высокое начальство: стол в начальственном закутке офицерской столовой был накрыт по-фронтовому отменный, с водкой и снедью — не американской тушенкой, а русской рыбой, мясом, свежими овощами. Такой прием не только приятно пощекотал самолюбие Якова Александровича, но и, естественно, не мог не отразиться на аппетите — к «виллису» гостя вывели «тепленьким», надеясь, что дорогой к передовой его протрясет и проветрит и, как сказал генерал Василин, сделает ясным как стеклышко. За столом Василин по праву соседа подливал Князеву, сам же, пропуская рюмку, покрякивал, басил: «Прессу мы любим! Закручивают, сукины сыны!»
В «виллисе», сидя на заднем сиденье, склоняясь к затылку Князева, молодцеватый полковник занимал его разговором, не очень осведомленно поясняя боевые новости, и Яков Александрович, стараясь сохранить достоинство, слушал его быстрый говорок, просачивающийся к сознанию сквозь шум и звон в голове, и, ворочая дубеющим, чужим языком, вставлял изредка реплику или вопрос.
Уже к сумеркам по настоянию Якова Александровича его доставили в батальон сибиряков. Комбата нашли в небольшой землянке, освещенной трофейными стеариновыми плошками. Хоть и в сложном положении был Яков Александрович, но запомнил — капитан был приземистый, какой-то корявоватый, широкий и хмурый, с ширококостным же, вроде бы восточным, лицом, поросшим рыжеватой щетиной, и относился он к числу тех людей, кому, определяя возраст, обычно дают в полтора, а то и в два раза больше. Да и фамилия его врезалась в память — Кандурин. Он молчаливо повел гостей по окопам, нисколько не смутившись, не испытав никаких эмоций при виде незнакомого подвыпившего полковника в солдатской плащ-накидке. То ли он ничего не заметил, то ли привык ничему не удивляться, принимать все с философским равнодушием, он шагал по окопам, набросив на плечи мокрую, коробившуюся накидку, пояснял немногословно, сколько впереди противника, какие огневые точки. Дождевая кисея и приближавшиеся сумерки скрывали и окопы немцев, и станицу, и трехглавую церквушку на взгорке.
В окопах солдаты попадались редко, на площадках для пулеметов кое-где стояли «ручники», «дегтяревцы», прикрытые пятнистыми трофейными накидками, а то и просто кусками старой фанеры. От этой тишины и безлюдности даже сквозь хмель к Князеву внезапно подступило чувство жути, и, увязая в глинистой жиже, слушая комбата, он испытывал еле сдерживаемую злость.
— Сколько уже стоите?
— Стоим-то больше двух месяцев, — равнодушно ответил капитан. — А сколько еще — никому не известно.
— Бабами обзавелись? По два раза оженились небось?
— Кто и обзавелся… Только не считаем!
— Вижу! Окопы пустые. Вроде и войны нет!
— А тут и не нужно. В другом месте наш брат нужен. А что пусто… Будет пусто: по семь раз в атаку за день ходил, неделя — и полегли сибирячки! — Капитан как-то каменно усмехнулся, жестокостью налились глаза, лицо потемнело, обтянулись скулы. — Бабы! Кто кислое поел, а у кого оскомина… Вы уж, товарищ полковник, лучше не троньте!
В ячейке, под земляным козырьком, они обнаружили солдата: сидел, съежившись под заскорузлой накидкой, и было очевидно, спрятался здесь. Лицо у солдата простоватое: большие уши, широковатый нос и голубые глаза, так не вязавшиеся с простым обличьем, словно они тут были чужими.
Комбат остановился:
— Почему, Степчук, оставили пост наблюдения?
— Ховаться треба! В самый раз… Этот чертяка настраивает ту… балалайку, товарищ капитан! Сейчас сыграет!
Он только шевельнулся, не подумав встать или вылезти из норы.
У Якова Александровича — он бы и сам не мог отдать отчета почему — вдруг от закипевшего бешенства помутилось в голове.
— Капитан! За юбку держитесь! Перед вами давно, поди, немцев-то нет!
И неожиданно для всех, и для самого себя, Князев перемахнул невысокий, от времени и слякоти расползшийся бруствер, выпрямился в рост, зашагал от окопов по полю с полегшей черной картофельной ботвой.
— Назад! Ложись! — хрипло прокричал капитан Кандурин. — Савчук! За мной!
Оглянувшись, Князев увидел испуганные лица полковника из штабарма и начподива, увидел и бросившегося на бруствер капитана. И тотчас где-то вдалеке, словно прокрутили дважды ржавую мясорубку, глухо проскрежетало, и зловещий переливистый вой пронизал низкое сумеречно-серое небо. И сразу — оглушительный взрыв, от которого, кажется, лопнули в ушах перепонки, толчок, удар о землю, падение куда-то вниз…