Яков Александрович трудно, в дыму и гари, не ведая, где он, поднялся, плечо и бедро ныли от боли.
Он увидел: знакомый солдатик лежал навзничь, разбросав руки и ноги, будто бежал и со всего маху бросился на землю, и теперь смотрел в дымное небо… Угол жесткой, мокрой накидки закрыл часть лица, и вся она была изорвана. Капитан, поднимаясь с земли, отплевывался, хрипло ругался:
— Сволочь!.. Баба… Убить мало!
К Князеву по ходу сообщения торопливо подходили генерал Василин и, кажется, комдив, полковник из штабарма, начподив и кто-то еще, кого Князев не знал.
Комдив выскочил из хода сообщения, шагнул к капитану:
— Что случилось, Кандурин?
— Вон… пристрелить мало! — крикнул капитан в сторону Князева и, пошатываясь, пошел к окопам.
Василин с брезгливой насмешливостью смотрел на перепачканного, бледного Князева.
И то ли от смрадной толовой гари, петлей перехватившей горло, то ли от увиденной крови, хлеставшей из культи капитана, Князеву вдруг муторно икнулось, словно кто-то поддал по животу. Уже не боясь ничего, только отметив презрительную ухмылку Василина, его смешок: «Газетчик, ха-ха!», Яков Александрович успел отбежать за поворот хода сообщения, и желудок вывернуло наизнанку…
Сейчас, на миг высветив в памяти эту давнюю историю, он вспомнил вскользь и то, что тогда не обошлось «без акций» — сняли звездочку, понизили в должности… Но время и лечит, и притушивает пеплом давности — все забывается, прощается. Забыли, простили и ему. И уже без видимой связи, с довольной ухмылкой подумал, как легко, без особых усилий, он «дожал» теперь генерала. Серые глаза Князева стали жестче. Негромко, но твердо сказал, глядя на телефон:
— Не те времена! Да, не те, дорогой Василин… — Яков Александрович оборвал мысль, побарабанил пальцами по зеленому сукну стола. «Впрочем, и так неплохо! — уже мысленно обратился он к Василину, — забудешь ли, не знаю, но далеко упрячешь в памяти, перестанешь смотреть, точно удав на жертву!»
И, окончательно успокоившись, Князев дотянулся до внутреннего аппарата, решительно снял трубку, набрал номер:
— Петр Григорьевич!.. А Константин Иванович на месте?.. Придется ему выполнить одну миссию. Генералу Василину советы понадобились. Пусть зайдет ко мне!
Выйдя из вестибюля станции метро, Костя решил не садиться в автобус, а пройти пешком до массивного здания Министерства обороны — до него было не больше километра. На улице, изрытой канавами, между буграми песочно-глинистой земли громоздились кладки кирпича, тянулись цепочки труб разных диаметров — от огромных, словно колодезные срубы, до тонких водопроводных.
Вдоль улицы, в глубине, старые халупы тесно лепились друг к другу, тускло отсвечивая кривыми оконцами. Домишки, покосившиеся, с худыми крышами, зияли трещинами разломов. И только один массивный дом возвышался над всем этим — Коськин еще издалека увидел его. У дома уже выстроились недавно высаженные поджарые липки. Натужно, с металлическим звоном рокотали дизелями два экскаватора; с крыш решетчатых голубятен взмывали в воздух стаи разномастных голубей — они носились над домишками вдоль свинцово-недвижной реки, мелькали пестрыми точками на той стороне, над темными голыми деревьями пустующего, печально-тихого парка, терявшегося в дымке.
От земли тянуло бодрящей знойностью, густой влагой. Дышалось легко. Воздух входил в легкие, растекался по телу накатами, и Костя подумал, что день этот, не очень яркий, в сизой дымке, с перемешанными звуками города, есть переломный — от лета к осени. Вот уже заканчивается его третье лето в редакции — этим днем уже заявляла о себе новая осень… Мысль, как по цепочке, вызвала другую, настроившую Костю на грустный лад. Опять всплыл перед ним трудный вопрос: зачем и почему он, инженер, пошел в газету, стал журналистом. Правильно ли сделал? Костя знал — не даст он сейчас ответа себе, понапрасну будет маяться и терзаться. Нет уверенности в высоком предназначении своего труда, по капле расходуешь свои силы, недосыпаешь, нервничаешь, — значит, ты подобен подсадной утке, у которой выстригли маховые перья и дано только крякать, зазывать, но не дано взлетать… Писал рассказы? Баловался стихами? Строчил эпиграммы? В шутку, скорее, ради забавы. И все это пустое, ненужное для газеты, для журналистики. Сказать свое, особое слово — вот что главное. Не скажешь — и растворишься, превратишься в журналиста «вообще», в того, кто умеет «стирать чужое белье», да и то хуже, чем в прачечной, как говорит майор Беленький. Он же как-то сказал и другое, переиначив французскую пословицу: «Трудно быть героем для собственного камердинера. — И добавил: — Толсты́е всем нужны, а они раз в тыщу лет появляются!» Что ж, прав он, наверное. Прав! За эти два года достаточно наблюдений — за примерами не надо ходить далеко. Бороться словом? Одно утверждать, другое отвергать? Каким же надо самому быть, чтоб взять на себя такую ответственность? Смелым, чистым, зорким. Но способен ли ты на это? Отвечаешь ли такому предназначению? Написал статью, что грядет революция в военном деле? Лестно, конечно, быть отмеченным, увидеть на доске отличных материалов свою фамилию, прослыть «буревестником». Да, да! Беленький, вернувшись с «чистой половины», пыхтя сигаретой, щурясь, так что было непонятно, то ли добродушно, то ли ехидно, продекламировал: