— Алексей, мы пойдем, — услышал он, словно издалека, голос Кости.
— А-а… да. — Он очнулся и сразу же заторопился, не решаясь взглянуть ни на Костю, ни на Лену.
Алексей пошел проводить их. Еще на лестнице почувствовал леденящее дыхание воздуха — внизу с ржавым повизгиванием хлопала дверь. Погода изменилась. Стало холодно, дул порывистый ветер, низкие тучи пробегали торопливо, словно хотели укрыться от погони там за домами, позади Серебряного бора, где небо вставало иссиня-черной мрачной стеной. Справа дотлевала лимонно-зеленая полоска зари. По пустынному, еще не освободившемуся от строительного хлама двору под дождем пробегали одинокие фигурки людей, юркали в подъезды.
…Лена смотрела в темно-слюдяное окно автобуса, на стекающий сплошными струями дождь.
— Что будет с ними, Костя?
— Не знаю. Перемелется. Ему, может, придется уехать из Москвы, командиром…
— Думаешь, спасет?
— Не знаю.
— Меня пугают ее слова о детях. Помнишь?
Костя вздрогнул: он тоже в эту минуту подумал о словах Вали… И тут только увидел на себе плащ, решительно снял, накинул на плечи жены. Лена не шелохнулась, точно не заметила.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
16 сентября
Вчера из Кара-Суя вернулся Интеграл — черный, лицо осунулось — одни цыганские глаза блестят (позднее узнал; чуть ли не месяц задувал «бескунак» и не было спасения — ночью, в гостинице, мочили в воде простыни, укрывались мокрыми) — и… смешной: нос и верхушки ушных раковин облупились, проступило поросячье, розовое… Он ворвался в лабораторию, с ходу грохнул фибровый обшарпанный чемоданчик на свой стол, — значит, прямо с аэродрома. Для Интеграла это значит и другое — чтобы вывести его из равновесия, должно стрястись событие, равное открытию антимиров. А у меня перед глазами чертики: все дни считал и пересчитывал одно и то же звено в блоке «сигма», составляющее всего-то тысячную во всем контуре наведения, загонял лаборантов, аппаратуру так, что молчаливый Эдик мрачно, будто в пустоту, трагически вещал: «Эх, дымятся шкафики-блочики!»
Хотел сделать вид, что не заметил состояния Интеграла, но пожалел: уж больно темен и мрачен был старший конструктор, да и не терпелось узнать — как там с «Катунью»? Отложил логарифмическую линейку:
«Что с тобой? Кара-суйская муха укусила?»
Он крутнулся к моему столику, плюхнулся бесцеремонно на край, прямо на черновики расчетов, и в нос мне крепко пахнуло потом, зноем Кара-Суя, полынью, и меловой, пресный привкус пыли и песка почудился на губах…
«Сергей Александрович! Все в «сигме»… — Он постучал себя кулачищами в грудную клетку — она глухо бухала. — Душой чую! Телеметрические ракеты, болванки пускали. Одна по кинотеодолиту показывает неплохое попадание в условную точку, другая к черту — в молоко! Облеты по Ту делаем — самолеты корова коровой! Сами знаете. В одних залетах записи ошибок на пленку — дай боже, в других — мура».
«А вам, товарищ старший конструктор Овсенцев, нервы надо полечить. Не желаете на курорт?»
«Какое лечить?! Какой курорт?! — взорвался он. — В «сигме», Сергей Александрович, говорю, дело! Надо к шефу — брать тайм-аут, новую «сигму» форсировать. Как она?»
«Считаю».
И тут сказал ему, что на основании их донесений из Кара-Суя Борис Силыч заявил: еще месяца полтора-два — и «Катунь» будем предъявлять на государственные.
«Какие полтора-два? Какие государственные? Очумели?»
«В отделе испытаний по заданию главного начали выработку усложненных программ для этих последних испытаний».
Интеграл озверел:
«Да вы… что?! Айда к шефу! Немедленно! Нет, айда, айда!»
Увидев нас в дверях, Асечка расплылась:
«С приездом благополучным».
Но Интеграл — ноль внимания, и та поджала обиженно губки:
«Бориса Силыча сегодня не будет — в Совете Министров».
От Интеграла пахло потом, духом Кара-Суя, и Асечка сморщилась:
«Фу, вы бы домой заехали…»
Овсенцев, будто мешок с мукой, плюхнулся на стул:
«Судьбы удары…»
17 сентября
Да, история. Утром Овсенцев явился чистый, наглаженный, выбритый, даже порезался в двух местах от усердия; полубачки пушистые — взбил расческой. «Я к шефу!» А в одиннадцать вернулся, открыл дверь — лица нет и зубы чечетку выбивают.