«Цыц!» — взревел комендант, схватил девочку, посадил ее к себе на ладонь, поднял чуть ли не до потолка, видит голубые глазки ее, красивые белокурые волосики и сомневается, держит он на руках ребенка или куклу. Он причмокивает, цокает, а ребенок — что знает ребенок? — отвечает ему улыбкой. Комендант снова причмокивает, а ребенок расходится, подскакивает у него на руках, и комендант кричит:
«Свиньи! Откуда вам известно, что это еврейское дитя?»
«Да это им и неизвестно, господин офицер, — втолковывает Никитична, — откуда им может быть известно? Я нашла ее посреди поля, в пеленках — неизвестно, конечно, неизвестно!»
Комендант своим смешком прочищает горло:
«Так, наверное, она упала с неба? Небесное дитя — падший ангел?»
«Может, и так, господин офицер? Откуда мне знать?»
«А чем ты кормишь ее? Растишь как?»
«Как придется… Немножко чая с размоченным кусочком сахара. Иногда ложка борща перепадет, господин офицер».
«Это не еврейское дитя! — орет комендант на старосту и подает девочку обратно Никитичне. — Вон! Иди корми ее дальше… Свиньи!»
Бума был тогда на фронте. Куда девалась Бася, он не знал. Оставил ее беременной. Ну и что же, ей удалось эвакуироваться? И она благополучно родила? Она, упаси бог, не попала в руки к немцам? Бума пальцы себе до мозолей натер, пока писал, искал ее по всем концам страны. Только через год после войны получает он письмо из Москвы; так, мол, и так, такая-то и такая-то были эвакуированы под Черкесск в такой-то колхоз. Отстукивает он туда телеграмму и сразу же получает из сельсовета подробный ответ. Басю немцы увели на расстрел, а ребенка — Ципеле — ей удалось оставить у одной крестьянки — Никитичны. Ребенок жив и здоров.
Ципеле уже минуло шесть лет, когда он взял ее к себе. Посмотрите-ка на нее, на невесту, как две капли воды Бася. Точь-в-точь Бася. Сокровище, а не невеста. Благословение доброму сердцу этой Никитичны…
Все собравшиеся уже более или менее в курсе этой истории. Конечно, надо подождать. Сколько бы ни пришлось ждать. Но ждать оставалось не так долго. Родители Бумы, братья, дядя Иосл внезапно стали протискиваться под мышками у гостей, рваться к музыкантам с криком:
— Марш! Играйте марш!
Весь вечер музыкой ведал дядя Иосл. То и дело подбегал к музыкантам. Он поминутно спешил в переднюю к открытой двери, и если видел, что приближается кто-нибудь из гостей, тут же мчался к музыкантам с распоряжением. Быстрота обратного бега и громкость приказания зависели от ранга родственника. Если какой-нибудь почтенный человек, близкий родственник — Иосла не обгонишь, не перекричишь. Если ничего особенного — далековатая родня, — взмах рукой, кивок:
— Эй, сыграйте-ка что-нибудь, гости идут!
Но на этот раз он прямо перескакивал через людей, из кожи вон лез, надрывал как мог свой баритон, чтобы все услышали — от мала до велика.
— Эй, музыканты, марш! Всем маршам марш!
В дверях показались Бума и Никитична. Она размотала цветастую шаль. Он нес ее свитку.
Никитична стояла перед толпой гостей — гладко зачесанные седоватые волосы, глубокие морщины вокруг живых глаз, приветливое выражение лица.
Аплодисменты заглушили музыкантов. Публика раздвинулась, пропустила Ципеле, та подбежала к Никитичне, и они расцеловались. Потом с Никитичной целовалась тетя Ривка. Потом жених, потом дядя Иосл, потом родители жениха. Потом по очереди все родственники. За порядком следил дядя Иосл:
— Люди, не толкайтесь! Станьте здесь! Соблюдайте очередь!
Наконец пригласили к столу. Раскупорили бутылки коньяка, женщинам разливали по рюмкам вишневую настойку. И в самом деле, успели хорошенько проголодаться.
После теплых слов, которые Бума, поднявшись с бокалом в руках, сказал с увлажнившимися глазами в честь Никитичны, принялись за закуски.
Столы ломятся, не сглазить бы. Всех блюд не перечислить. Как это народ так долго терпел? Селедка так и манит, обложенная маслинами… Настоящая фаршированная рыба. Холодец из крылышек и пупков. Печеночный паштет. Черная и красная икра в розетках. Шейка, нашпигованная яйцами. Начесноченные ломти пастромы. Сардины. Сыры. Соленые помидоры. Жареный перец, маринованные огурчики. Соленые арбузы. Хрен. Не менее восемнадцати сортов закусок, а предстоял еще бульон с миндалем и жареная курица…
— А восемнадцать, — провозгласил дядя Иосл, — переводится словом «хай»! А «хай» означает «жить».
Ели шумно. С шутками-прибаутками. Вино снова разлили по бокалам, и дядя Иосл затянул, а все подхватили: