Напряжение рассеивается, как рассеивается дым. Глаза Эстерки и Шварцберга встречаются. Оба шагают друг другу навстречу. Оба уверены, что не сделали ошибки. Жизнь впереди. Если Герц прав, то он сможет начать сначала, добиться, перегнать…
Эстерка ворошит пальцами волосы на голове Шварцберга и чувствует, как он ей дорог. Кто знает, может быть, Герц все равно нашел бы ее с ним? Жаль, что он так скоро ушел. Может, нужно было расспросить его обо всем, сказать что-нибудь одобряющее?
Шварцберг берет со стола газету, рассеянно просматривает ее, но глаза его не могут разобрать ни единого слова.
Сквозь оконце мансарды врывается свежий ветерок, гладит их лица.
Пер. И. Герасимов.
ЕВРЕЙ В ДЕРЕВНЕ
Не знаю почему, тема эта как-то притягивает меня. Может, потому, что в мире сегодня очень редко евреи живут в деревнях. Может, из-за когдатошнего деревенского еврея Берко из моего рассказа «Праправнук», который, бедняга, чтобы не быть изгнанным из деревеньки где-то на Украине, где он жил, должен был заплатить самым тогда дорогим и самым ужасным — креститься, перестать быть евреем. Какая мелочь, а? Отец, деды и прадеды испокон веков поливали землю вокруг крошечной деревеньки кровью и потом, а он, Берко, с полным домом детей, чтобы остаться и дальше в своем крестьянском прадедовском домишке на этой земле, должен был уплатить самую страшную цену. «И пот… и кровь… и душа тоже?..» — вырвав кол из плетня, задал миру свой вопрос одичавший Берко.
А может, преследует меня эта тема еще с тех пор, когда я сам, пятнадцатилетний парнишка, целую зиму — почти от самых кущей и до пасхи, то есть целые полгода — был учителем в селе Сесташ. Видел собственными глазами, впитал умом и всем существом своим жизнь нескольких бессарабских деревенских евреев. По сей день ощущаю я живым совершенно седого девяностолетнего реб Шимшла, который, кажется, как раз в тот год и, кажется, как раз в те пасхальные дни, где-то через неделю после моего отъезда из села, и умер. Грязный овчинный тулупчик, высокая черная кушма на белой голове. В доме он — прямой, с широкой, надвое расчесанной бородой, в жилете на цветастой фланелевой рубахе, под жилетом талескотн, кисти его болтаются у колен, хлещут о голенища больших, жестких юфтевых сапог. Он затаскивает меня в спаленку, озирается, не слышит ли, боже упаси, кто, и шепотом хочет он у меня, у городского, у «ученого», узнать, где же справедливость. Справедливо ли, что его дети — сын, невестка и все внуки, не сглазить бы — не дают ему больше ни во что вмешиваться. Не дают больше ничего делать. Они хотят, чтобы он только сидел и смотрел в книгу. Смотреть в книгу — для него дело? Слоняться на старости лет без толку? От безделья сохнут у него руки, дрожат, никому не пожелаешь, ноги. От безделья останется он на старости лет без царства небесного. А поговори с ними, так они этого не понимают. Он чувствует, что ему конец. Кончается он. Жизнь его вся вышла. Так справедливо это, а?
Командовала парадом невестка реб Шимшла, Бобця. Огонь-баба. Горы могла перевернуть. Где брала она столько сил, эта маленькая коренастая женщина? Много лет назад реб Шимшл привез ее сыну своему в жены из другого села, кажется, из Олчедар. За все время я ни разу не видел, когда народ в доме ложился и когда вставал. Зимой, ведь крестьяне же, в поле работы нет, никто, однако, в доме ни на минутку не присаживался. Двадцати четырех часов в сутки не хватало. Красили для всей деревни шерсть. Нанимались со своей упряжкой возить камни, бревна, товар для деревенского лавочника. Ходили постоянно запыленные, задрипанные, с заскорузлыми руками и пылающими щеками. Носили жесткие, громыхающие одежды, ну прямо рыцарские доспехи. От народу в доме пахло всегда коровьим навозом, грязью, керосином, иногда морозом, ветром, а главное — трудом, трудовым потом.
Сын реб Шимшла, Ореш, прихрамывал на одну ногу и тоже был совсем седой. Бороды, как реб Шимшл, он уже не носил. Брить, однако, бороду он еще тоже не брил — стриг ее ножницами. И лицо его всегда было обрамлено короткой и колючей поблескивающей щетиной, как, да не сравнимо будет, пшеничные поля вокруг деревни после покоса.
Бобця родила Орешу пятерых сыновей и одну дочку. Эти пять сыновей были все одного роста, на голову выше отца. Не отстал от братьев в росте даже младшенький, четырнадцатилетний Аврэмл, мой ученик.
Я бился с Аврэмлом, бился, и еле-еле научил его писать строчку. Аврэмлу плевать было на мое учение. Для чего таки нужна ему была моя наука, когда он уже и без нее мог повалить на землю крепкого бычка, в один миг связать все четыре ноги бычка и острым ножом, зажатым между пальцами, в следующий миг лишить бычка его мужского достоинства. А мог промчаться по селу верхом на жеребце, чтобы выглядело, будто пролетел орел, а он, Аврэмл, с раскинутыми в стороны руками — крылья у орла на спине.