Семен с досадой умолкает, Лагутин смотрит на него. Ждет.
— Знаешь, как у нас на правлении дела делаются? — спрашивает Семен. — Алке Демидовой колхозную стипендию назначили. Осенью еще. А перед этим мы с Пашкой Осинцевым разговорились (он тоже член правления). Осинцев возмущался: Алка ни одного дня в колхозе не проработала. И деревня ей до лампочки. Она институт-то для колхоза чужой выбрала. Стипендия назначается тем, кто в колхоз по специальности работать вернется. То мы не знаем. Что у нас, шоры на глазах?
На правлении председатель о стипендии доложил. О денежном фонде. Об обязанности. Алку расхваливал. Так это дело подал, такие доказательства выдвинул, что только один дурак его соображения не примет.
А у Осинцева сын восемь классов закончил, в техникум собирается, и Пашка на колхозную стипендию тоже рассчитывает, хочет с председателем наедине поговорить, да все никак не подкараулит.
Ну, думаю, Паша. Вчера ты разорялся. Как сего-дня? Против Алки проголосуешь, нет? Я все смотрел на него. И Паша не проголосовал. Вот… Алке каждый месяц колхоз стипендию перечисляет. Так мы большинством и голосуем.
— А ты? — раздается голос с печки. Старик приподнялся на локтях, развернулся и свесил ноги. — Что жа? — Вопрос громкий, нетерпеливый.
Лагутин засмеялся, оглянулся на деда.
— Ты бы не включался, — ответил Семен из темноты. — Опять недоволен?
Старик, поморгав перед собой глазами, лег.
«И когда надсадился? — думает он о Семене. — Ничего не вез — а надсадился. Дух растерял. Ничего нету. Никакого ядра. И грамотный… А все, что из газет и книг берет, — уходит, насквозь просеивается. Не в коня овес. Ничего не хочет… Сидит перед ящиком и утонул. Весь… Э-э-э…» — почему-то подумал старик безо всякой связи.
Клава ставит на стол сковородку и спрашивает:
— А почему мои работнички присмирели? Ой, да они в шахматы играют, ой да… А руки! Ну-ка мыть сейчас же! И в школу с такими ходили? Бессовестные. И как не стыдно?
Она окликает Семена, подходит к нему.
— Может, что выпить найдется? — спрашивает Семен. — У тебя нигде в заначке не стоит?
— Да нет…
— Не знаешь, у деда там не осталось? Много он сегодня пил-то? Наверно, всю флягу прикончил? С самого утра.
— Не знаю, наверно, после похорон. На поминках был… А флягу я посмотрю.
— Не надо, — остановил Семен.
— А он что, любит? — засмеялся Лагутин.
— Не говори. Каждый день. В городе отвыкнет. Иван деньги умеет считать. Я с Иваном спишусь, пусть сначала у него три месяца поживет, потом у дочерей. Ты с ним опять сегодня ругалась, что ли? — Семен обратился к Клаве.
— Нет.
— А что лежала?
Клава посмотрела на печь. Свет лампы рассеянно падал на лицо старика, на его глаза в четких провалах тени.
— Папаш, — неожиданно зовет Клава, — вставайте ужинать.
Старик не шевелится.
Едят томленую индюшку. Мясо индюшки на косточках нежно и сочно. В косточки просасывается сухой воздух.
— Ты, отец, что, второго приглашения ждешь? — громко спрашивает Семен. — Спишь, что ли? Клава второй раз разогревать не будет… Мы и так на нее четверо насели. Слезай. Медовухи нам подашь…
— Что ты сегодня? — возмущается Клава. — Хватит уж. Он не слышит…
— Слышит… Поговорил я с ним сегодня, вот и… обиделся.
— Зря мы едим, — спохватывается Лагутин. — У меня же есть дома. Жена две штуки принесла, в шифоньер спрятала, я видел… Выпьем… Там и балет на льду посмотрим А, Клавк?
Он знал, что Семен это сразу одобрит. И Клавка одобрила. Только сказала:
— А я балет приготовилась смотреть.
— Там посмотришь…
— Ну уж, за бутылкой посмотришь.
Сама же детям приказывала:
— На столе я так все оставлю. Приду — уберу. А вы спать… Не забудьте телевизор выключить!
Они еще не оделись, как вошла учительница и, оглядывая пол в полусумраке у двери, стала искать половичок — вытереть ноги.
— Вот как я поздно… Не спите?
— Тамара Петровна, проходите, — удивилась Клава. — Я сама к вам в школу все собираюсь и тяну…
Тамара Петровна села на табуретку поодаль от стола.
На ней резиновые сапожки, болоньевая куртка с вязаным воротником. Очутившись на свету под лампочкой, Тамара Петровна спрятала под табуретку ноги с высоко обнаженными коленками. Шевельнув головой, освободила длинно подстриженные волосы и, подняв их руками, опустила на воротник.
Она молода. От вечерней прохлады разрумянилось лицо.
Лагутин увидел ее коленки в капроновых чулках, глянув на Семена, кашлянул два раза. Но, сообразив, что это получилось слишком многозначительно, стал кашлять еще, как бы придавая кашлю естественность, и зашелся всерьез.