Свекор нашел ее глазами, сказал:
— Ты, девка, не запозднилась? Дома ребенок не ухожен, а тебя не позвать — дом забудешь.
Прасковья встала, не поднимая глаз.
— И правда, засиделась, — сказала она и заспешила к дверям мимо свекра.
— Тебя одну и слышно. Не добро…
Старик, будто, кроме Прасковьи, никого и не увидел, пошел следом.
Сергей отставил налитый стакан на скамейку, шагнул за ним.
В темноте старик придержал его спиной, преградил дорогу.
— Осади-ка… Ретивый больно…
Старик стоял на верхней ступеньке.
— Еремеич, не по-соседски, — сказал Сергей. — Не по-соседски, Еремеич. Сам погнушался, и сноху мордуешь…
Старик наклонился, уперся мягкой бородой в лицо Сергея, строго предостерег:
— Не шали. Не вноси смуту. Пусть бабенка живет спокойно.
Сергей ничего не понял.
— Ты что, старик?
— А то…
До Сергея дошло, и он стал трезветь.
— Из ума выжил… На старости…
— Не выжил, а вижу. Не тебя, а ее. Так вот. Говорю — не смущай… За ней доглядеть можно, а… Если ты начнешь пакостить…
— То что?
Свекор подался вперед, отдавливая грудь Сергея. Больно стиснул рукой плечо.
— Осади, говорю… А то ить и помять могу за Ефима.
Отнял руку и, поворачиваясь, унизительно оттолкнул задом.
Сергей проводил его глазами до самого дома, ища Прасковью. Ее уже не было. Свекор без окрика увел ее, как на лошадь оброть накинул. Она далась и даже испугалась.
Ласковый старик… Благопристойный…
— Ладно, — сказал Сергей. — Ладно… — и мстительно засмеялся. Веселый и вошел домой.
XII
Весной, когда сходил снег, перед пахотой, появлялись с граблями в огородах взрослые и ребятишки. Выдергивали сухие, бренчащие подсолнечные будылья, переворачивали, выскребали из земли вылинявшую картофельную ботву, сносили в большие кучи подальше от плетней и ждали свободных вечерних часов, безветрия. Такой вечер приходил. Перед ним грело солнце. Еще не палило, а мягко стояло над дворами, парило на мокрых бревнах. Ласкал бархатной свежестью воздух. Солнце садилось. Сумерки еще не наступали, только определенней плотнели избы и колья оград, раздавалась и обозначалась резче мягкая прозрачность. И замечался вдруг приход сумерек, когда далеко, где-то на другом краю, взвивался сноп огня. Значит, в этот вечер пора. Значит, деревня решила.
Сергей любил в этот вечер деревню, единение людей. Копны ботвы подсыхали. Были они неплотны, продуты сухим воздухом, как поддувалом, и схватывались огнем сразу.
Взвивался желтый дым, закручивался, и вверху, распадаясь, кувыркались накаленные волосики прогоревших стеблей. Падала на деревню темнота. Шли к огню семьями, чтобы насладиться пламенем, перевернуть пласт ботвы, подкинуть навильник.
Можно приблизиться к костру, протянуть руки, почувствовать пальцами трепет пламени. Жар плотно давит и приятно сушит лицо. Хочется стоять, смотреть в яростное действо огня и задумываться. Не пугает огонь, он свой, огромный, прекрасный, жуткий и ручной. Он не опасен. Ему можно еще поддать, подкинуть, и когда он взлетит до невозможных пределов — любоваться. И кажется, люди переполнены извечной потребностью наблюдать, как при них что-то горит, исчезает. Они движутся, стоят вокруг. В неподвижной их задумчивости, в открытых глазах — древняя тяга к огню. На лицах жаркие всполохи отсветов.
Качаются тени над деревней. Вон кто-то за дальними березами запалил не один, а множество маленьких костров. Вон разворотил кто-то огненный пепел, и рой искр взметнулся к небу золотой короной и погас.
Сомкнулась темнота. На соседних огородах разговор и сдержанный шепот. И хочется быть рядом со всеми, знать о них все, понимать.
Не могут же в такой общий вечер люди быть некрасивыми, неумными и маленькими.
Когда стал загасать огонь, Сергей различил за низким плетнем Прасковью и ее свекра. Прасковья стояла, а свекор с ломаной, растягивающейся тенью на земле подбирал вилами недогоревшую ботву.
Они о чем-то разговаривали. Слова неразборчивы и спокойны.
Сергей не видел Прасковью уже два месяца. Она, как ушла тогда от них, на улице не появлялась.
И почему-то сейчас обидел его, вызвал досаду мирный их разговор со свекром. Ему хотелось, чтобы Прасковья почувствовала себя чужой этому молчаливому старику. А она мирно палит рядом с ним костер, живет в одном доме, прощает ему обособленность от людей, молчаливость и насилие над своей жизнью.
Сергей приподнял вилами шапку непрогоревшей ботвы, брызнул вокруг нее столб жара. Встряхнув, подбросил ботву кверху.