— Здравствуйте, товарищи… — поприветствовал веселым голосом.
Верховой крутнул коня, осадил перед Герасом.
— Товарищи? — Винтовку в руках перебросил и сверху в упор прямо в грудь хлопнул. Сын через огород по снегу бежать кинулся. Всадник за ним. Саблю вынул. Конь с размаху передними ногами в погреб загруз, в шее переломился. Всадник стал с ним возиться. Выстрелил два раза в овин Матвея Мысина (парнишка туда залез), коня бросил, на дорогу вернулся.
Через деревню прошли колчаковские обозы. Везли на санях сено и ящики, Пушки на больших колесах скрипели по снегу.
Через месяц появился с севера отряд роговцев. Два дня постояли в деревне. И всех богатых чалдонов, у кого останавливались колчаковские офицеры, забрали с собой…
XVIII
Обнажилась улица крестовых сибирских домов, исчезли тесовые заборы. Остались стоять перед крыльцами крытые ворота на толстых, в четыре обхвата, столбах, зазияли дома высланных чалдонов пустыми окнами с наличниками из деревянных узоров. Целый год пахло от них штукатуркой.
Потом забили окна свежими досками. Вскоре доски почернели от частых дождей, и деревня снова приобрела спокойный цвет.
Мужики вошли в колхоз, и пошла жизнь на новый лад.
На косогоре за домом Ивана Алексеевича, не затухая ни зимой, ни летом, на месте бывших дворов все еще горела унавоженная земля. Ее не тушили. В горячей золе можно было загрузнуть до пояса. Ветер сваливал гарь на согру. Пепел невесомыми лепешками оседал на кустарник. У колышущегося вала дыма прогоревшая земля уже прорастала нежной травкой и полынью.
Но однажды высокий дом Ивана Алексеевича, стоявший на отшибе в углу, с одиноким журавлем у колодца, всколыхнул деревню, разбудил еще не умершую жажду к наживе.
По утрам деревенские ребятишки прибегали к пустому дому Ивана Алексеевича. Лазили под стропилами пыльного чердака, протискивались в щель оторванной доски, карабкались по крыше, садились верхом на шершавый конек и босиком ходили по острию крыши.
Иногда разнообразили свои забавы — играли в прятки. Забравшись по столбу, прошмыгивали в треугольный лаз, в пустоту дощатой крыши ворот, затаившись, ждали запоздавших к игре сверстников. Высматривали запыленные, выгоревшие на солнце головы ребят и мочились на них сверху в щели.
Однажды догадались дергать из дранки под осыпавшейся штукатуркой гвозди, носить домой. Один из мальчишек залез в подполье, ползал на коленках по завалинке. В темноте у слепой отдушины попалась ему под руку тряпка. Не тряпка — длинный шерстяной чулок. Он потянул его, чулок не подался. Что-то в самой глубине его, в самом конце — тяжелое — не отпускало. Металлическая банка. Вытащили на свет. Раскрыли, а там новенькие блестящие кругляши стопками. Медали! Высыпали. Стали хватать кто сколько может — за пазуху, в карманы. Кто-то постарше предположил и крикнул: золото! Сыпанули домой.
Вот тогда-то несколько мужиков с лопатами, потеряв степенность, прибежали к дому Ивана Алексеевича. Разворотили ломами пол, перерыли завалинку. В комнатушке с крутой лестницей в подвал нашли привинченный на болты к глухой стене железный ящик, пустой, с раскрытой дверцей. Больше ничего.
Вскоре выпилили в доме Ивана Алексеевича стену, разобрали. В одной половине соорудили помост, над входом красный флаг вывесили, и стал дом Ивана Алексеевича «Нардомом». Теплыми вечерами в сумерки пошли к нему мужики семьями. Иногда за спинами трещал на ящиках аппарат с невыносимо яркой лампочкой, и на стене в темноте на желтом поле бегали дергающиеся смешные люди.
Из других опустевших домов в центре деревни контору построили, амбары к ней свезли, обнесли сплошным городом и въезд с большими воротами оставили. Стал колхозный двор с завознями и кладовой центром всех забот и сходок деревни.
Рядом с конторой школу поставили.
В школе «ликбез» организовали.
Матвей вечерами там баб учит. Всем тетрадки сшить велел. Палочки заставляет рисовать.
Дуня в «ликбез» два месяца ходила. Потом сказала Сергею:
— Посмотри-ка… — и протянула листок с тремя буквами: ЧЕС… — Фамилию свою научилась писать.
— Какая это фамилия? Три буквы.
— И что ж… И так видно, что наша фамилия — Чеснокова.
Сергей разулыбался, а Дуня зарделась.
— У меня еще лучше других выходит. Гордо похвасталась:
— Мне Матвей даже «уд» поставил. А другим «неуд». Больше не пойду. Мне и этого хватит. Научилась расписываться. — Тетрадку за божницу спрятала.