— Что же ты предлагаешь?
— Хворост нужен. Хворост!
— Где его возьмешь? — Мунтшау пристально посмотрел на бригадира. — Фруктовые саженцы рубить прикажешь?!
— Зачем саженцы? Саженцы не надо. А вот разные кусты-мусты на задворках рубить можно. Потом опять вымахают.
Мунтшау сдвинул башлык чуть назад.
— Что ж… нужно будет, Тасбулат, и кусты срубим. Думаю, однако, обойдемся.
— Эйэ, председатель! — воскликнул Виланг. (Парня звали вообще-то Вилли Лангом, что означает «Вилли Длинный». Но кому-то из остряков взбрело в голову назвать его «Виланг», что можно перевести как «какой длинный». Так и закрепилось за ним это прозвище.) Он подошел, грузно переваливаясь, к воротам, с размаху всадил вилы в грязную смесь глины со снегом, поставил на них ногу. — Скажите же, Роберт Петрович, Леонову: пусть позвонит туда, наверх. Этот старец на небеси, должно быть, отвернул все краны, а сам закемарил невзначай по причине дряхлости. Что он творит? Это же форменное свинство с его стороны!
— Не кощунствуй, Виланг, — слабо улыбнулся Мунтшау. — Разозлим старика — не миновать нам второго всемирного потопа. Тогда, считай, конец нашим глиняным дворцам.
Все столпились вокруг председателя для короткого перекура. Еще с утра у Мунтшау кончились сигареты, а сбегать домой специально за ними было недосуг.
— Кто угостит куревом? — спросил он, хотя курил лишь минуту назад.
Сразу несколько рук потянулись к нему с сигаретами.
— Не надо бы вам… не надо… — тихо попросила Вероника.
Девушка стояла рядом, задумчиво упершись подбородком в черенок лопаты.
Мунтшау, однако, ее не послушал. Прикурил сигарету, прикрывая ее ладонью от дождя, и раза два кряду глубоко затянулся. Последовало легкое, привычное покашливание, и затем он весь затрясся от надсадного, удушливого кашля.
Покурив, все снова принялись за работу, и только Вероника осталась возле председателя. Мунтшау никак не мог унять сухой, мучительный кашель, и девушка встревоженно смотрела на него, поправила ему башлык и при этом как бы невзначай провела ладонями по его щекам.
— Вам нельзя простужаться, Роберт Петрович. Поймите: нельзя!.. Берегите себя хоть немножко, — будто умоляла она и, вдруг резко отвернувшись, побежала прочь, перепрыгивая через лужи.
На обратном пути Мунтшау светил себе карманным фонарем, чтобы в темноте не поскользнуться ненароком и не угодить в яму, наполненную водой. Дождь не унимался. Сквозь его монотонный гул отовсюду доносились людские голоса, лязг и грохот ведер и тазов. Во всех дворах шла борьба с водой. Каждый отводил опасность, как мог. «Вот что может наделать одна-единственная зима! — с горечью и досадой подумал Мунтшау. — Кто бы мог предположить, что здесь, у самой черты пустыни, где вода исстари была первой и главной заповедью жизни, Голодная степь таила в себе такую чудовищную неожиданность!»
У входа в колхозную контору, в глубокой луже Мунтшау долго очищал и смывал грязь с резиновых сапог. Дождь исступленно барабанил по его согнутой спине. «Как хорошо, что сберег эти сапоги, — улыбнулся Мунтшау, проводя ладонью по гладкой, скользкой поверхности голенищ. — Пожалуйста, пригодились, голубчики!» Одиннадцать лет назад, когда, вынужденный расстаться с шахтой, Мунтшау приехал в эти края, то тут же забросил столь необходимую для горняков и шахтеров обувку на чердак. Разве полагал он, что эти добротные горняцкие сапоги могут понадобиться в истомленной зноем, пыльной степи? И вот… Поистине, никогда не знаешь, что ждет тебя впереди.
— Разбудишь, если что… — устало бросил Мунтшау Леонову и прошел в свой кабинет.
Ноги он передвигал уже с трудом. В голове гудело. Глаза слипались. Лицо заострилось, осунулось. Дышал он тяжело, отрывисто, со свистом, будто воздух в его больных легких ударялся о каменную стенку и с хрипами выталкивался назад. Стародавняя, запущенная хворь, причинявшая ему немало мук…
Мунтшау с трудом стащил сапоги, поставил их рядом, бросил сверху портянки. Едва он, задыхаясь, плюхнулся на диван, как взахлеб задзинькал телефон. Мунтшау заковылял к столу.
— Алло!.. Да, да, это я, Мунтшау… Что вы, Афанасий Павлович, боже упаси… Пока еще держимся на поверхности. Нет, нет, спасибо, не тревожьтесь. Ну, уж если приспичит, конечно, сами «караул!» закричим. Пока терпимо… Думаю, обойдемся… Хорошо, договорились… Всего доброго!
«Да-а… беспокоится Соколов, — подумал Мунтшау, — тоже не спит. А сколько таких забот у секретаря райкома?..»
Заскрипели, застонали пружины в диване. Мунтшау улегся поудобней. В его воспаленном мозгу вспыхивали обрывки мыслей. «Хоть бы насосы не отказали… Интересно, прорыла Герда канавы до оврага или… Ах, Герда, Герда!..»