— Немец я, товарищ старший сержант…
Надькин чуть отодвинулся, внимательно посмотрел на него:
— Шутишь, что ли, Ахмедыч?
— Нет, товарищ старший сержант, не шучу. Правда немец я.
— Но ты же Ахмедов, азербайджанец?
— Нет, это я так сказал, чтобы на фронт попасть.
— А почему иначе не мог на фронт попасть?
— Да вот не мог… Долго рассказывать, товарищ старший сержант.
— Ну, теперь давай уж рассказывай.
Пауль коротко рассказал Надькину и про то, как попал с Кавказа в Казахстан, и про работу на шахте, и про побег оттуда, и про то, что мучило его все последнее время, как теперь ему поступать: открыться боится, наверняка ведь посадят его за побег, и домой хочется вернуться под своей фамилией.
— Да-а, Ахмедыч, задал ты задачку. А я ведь давно заметил, что с тобой что-то не так, только не думал, что так сложно. Ну ладно. Я думаю, тебе особо беспокоиться-то нечего. Воевал ты хорошо, вон даже орден у тебя есть, и младшего сержанта получил. И ведь не из армии дезертировал, а на фронт сбежал. Так что не бойся. Ты все правильно делал, как родина от тебя требовала. Сходи к политруку, расскажи ему все. Думаю, все будет в порядке. Не беспокойся, Ахмедыч…
Вечером Пауль пошел к политруку. Тот расспросил его подробно обо всем, потом сказал:
— Вот что, Ахмедов. Иди к себе и напиши все как было. А завтра утром принеси мне.
На следующий день Пауля вызвали в особый отдел. Трудный был там разговор. Затем он побывал у командира полка. Тот спросил его:
— Почему ты сразу, как в полк к нам пришел, не сказал, что ты немец?
— А вы бы меня обратно отправили, товарищ подполковник.
— Ну что ж, может быть… А почему не сказал, когда орденом тебя награждали?
— Боялся, товарищ подполковник. Да и если бы сказал, — усмехнулся горько Пауль, — наверное, не наградили бы, правда ведь?
— Ну, тут ты не прав. Кто заслужил, того и награждают… Ладно, Ахмедов, доложим по инстанции. Иди.
Случай был такой исключительный, что Паулю пришлось повидаться с начальством, с которым иначе никогда бы ему, наверное, не довелось встретиться: через несколько дней его вызвал командир бригады, выслушал, а потом сказал, что сам маршал Жуков хочет поговорить с ним.
Пауля приодели, штабной капитан позанимался с ним, чтобы он мог правильно войти и выйти, обратиться и отдать честь, и вот завтра Паулю предстоял прием у Жукова.
Уже несколько ночей он почти не спал, то с тревогой готовясь к очередному вызову, то мучительно перебирая все, что сказано было во время последнего разговора в той или иной инстанции.
После разговора с Надькиным и с политруком он было совсем поверил, что все закончится благополучно. Однако вызов в особый отдел расстроил его вконец. Снова и снова прокручивался в его бессонном мозгу тот мучительный разговор, во время которого Пауль все больше чувствовал, как зыбко, как неустойчиво все у него и как легко можно повернуть все в самую невыгодную для него сторону. Хотя Пауль рассказал, как его и попросили, свою историю до мельчайших подробностей, особист лейтенант расспрашивал его еще часа два. Он задавал один и тот же вопрос в разное время, интересовался такими мелочами, которые казались Паулю совсем незначительными, и если Пауль не понимал или не знал чего-либо, то лейтенант особенно старательно записывал что-то в свой блокнот. И те главные вопросы, которые Пауль задавал себе сотни раз сам, еще когда пробирался на фронт, лейтенант тоже задал. И как себе тогда, так и ему Пауль вынужден был ответить: да, он знал, что побег с трудового фронта квалифицируется как дезертирство, да, он понимает, что если бы все дезертировали с работы в тылу, то армия не смогла бы воевать и победы бы не было; и то, что полагается за дезертирство, он тоже знает…
Пауль соглашался, не мог не согласиться с этим, и все его недавние надежды на то, что участие в боях, и награды, и благодарности могут ему зачесться, казались теперь наивными перед этой привычной железной логикой военных лет, оперирующей огромными понятиями, от которых зависит жизнь или смерть не единиц, а тысяч, сотен тысяч людей, судьба всего народа, судьба страны. Какие тут боевые заслуги, какие награды, какие благодарности! Тем более что он получил все это обманом. Да, обманом, потому что обманул всех, обманул командиров, обманул родину… Награды и благодарности, казалось, теперь даже усугубляли его вину, потому что еще больше подчеркивали дерзость его обмана.
Пауль сидел перед лейтенантом на принесенном откуда-то венском стуле с перебитой спинкой и все в большей растерянности вытирал со лба, с висков льющийся пот. Сто раз просоленная, с белыми разводами, видавшая виды его гимнастерка все сильней прилипала к спине и размягчалась под мышками. Сломанная спинка стула остро впивалась под лопатку, круглое жесткое сиденье становилось все горячей под ним, но он боялся даже пошевелиться, не говоря уже о том, чтобы сесть поудобнее, будто наказание уже начало осуществляться и попытка облегчить его себе, изменив позу, могла стать еще одним свидетельством его наглости и стремления избежать, увернуться от заслуженного возмездия. Он пытался унять мелкую дрожь пальцев с черными ободками ногтей, прижимая влажные ладони к коленям, но все было тщетно. А вопросы все падали и падали, размеренно, однотонно, и Пауль, все чаще спотыкаясь в словах и все хуже говоря по-русски, отвечал, уже не понимая, зачем еще все эти вопросы, когда все и так уже предельно ясно, и хотел только одного: чтобы скорее закончился этот разговор.