Он вернулся на батарею таким измочаленным и усталым, каким не был даже после той страшной разведки боем. Надькин, увидев его, дал какие-то распоряжения расчету, занятому чисткой матчасти, подошел к Паулю и сел с ним в сторонке.
— Рассказывай, Ахмедыч, — стараясь говорить уверенно и не выказать своего беспокойства, попросил он.
— Да нечего рассказывать, товарищ старший сержант. — Пауль расстегнул липкий, душивший ворот гимнастерки и вытер шапкой лицо. — Все ясно. Так ясно, что хоть сейчас пулю в лоб.
— Дурное дело не хитрое. Ну, ладно, ты все же расскажи, что там было у вас.
Когда Пауль передал ему весь разговор с особистом, Надькин, все так же стараясь говорить уверенно и твердо, сказал ему:
— Дурак ты, Ахмедыч. Если бы тебя хотели посадить, ты бы оттуда не вернулся. Не отпустили бы тебя, ясно? А раз отпустили, значит, ничего с тобой такого не сделают. Расспросить же тебя обязаны. Ведь это формально ты что-то нарушил, а факт-то вот какой: ты воевал, ты родину защищал, ты награды имеешь. Вот факт какой. А остальное ерунда. Так что успокойся, Ахмедыч. Вон твой обед стоит, иди поешь да давай помогай порядок наводить.
И тон, и слова Надькина привели Пауля опять немного в себя. Уверенность, с какой говорил Надькин, словно вымыла из души весь липкий, тягучий страх, бессилие и безнадежность. Пауль почувствовал себя так, будто вылили на него, грязного, потного, усталого, ведро колодезной воды. Надькин, наверное, в самом деле прав: если бы считали его очень виноватым, то не отпустили бы.
Что же будет завтра? Как его встретит Жуков? И зачем его вызывают к нему самому? Ведь переоформить документы и награды на его настоящую фамилию могли бы, наверное, и в штабе полка. Или в штабе полка этого не могут сделать? Нет, наверное, не так уж все в порядке, если до самого маршала дело его дошло. До самого маршала… Командующий фронтом, а теперь главнокомандующий советскими оккупационными войсками в Германии, — сколько у него дел и хлопот сейчас! Зачем еще и это пустяковое дело направили к нему? Пусть бы хоть дело офицера, а то какого-то младшего сержанта… Нет, неспроста все это, неспроста.
Пауль заснул уже перед самым рассветом, а когда сыграли подъем, вскочил сразу, будто и не спал, и вместе со всеми выбежал строиться на физзарядку. Еще не так давно он никак не мог вообразить себе, каким будет первый день мира. Пауль не мог представить его без выстрелов, без грохота, без смертей. А он начался очень просто, этот день: он начался, как и сегодняшний, с физзарядки, первой за всю войну физзарядки. Впервые за много-много дней стояли они, обнаженные по пояс, в разомкнутых шеренгах всей батареей: щуплые мальчишки, крепкие, бывалые солдаты, пожилые мужчины, и неумело, вслед за своим комбатом, делали, путаясь и сбиваясь, упражнения утренней физзарядки. Было очень непривычно чувствовать себя раздетым, незащищенным, когда не отпустило еще ощущение постоянной опасности, и в то же время было радостно, что опасаться уже нечего и что можно, смеясь и подтрунивая над неловкостью друг друга, спокойно, беззаботно делать забытые упражнения.
После завтрака, подтянутый, в начищенных сапогах, с медалями и орденом на отутюженной гимнастерке, Пауль добрался до Карлсхорста, где в уцелевшем здании бывшего военного училища был подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии и где находилась теперь резиденция Жукова. Офицер, дежуривший на КПП, попросил его подождать и куда-то исчез, затем вернулся, кивнул: «Пошли». Они вошли в серое двухэтажное здание, офицер повернул на высокой двери светлую ручку вправо-вниз и пропустил Пауля вперед. Пауль увидел перед собой большую комнату с паркетным полом, хорошо освещенную окнами справа, а у дальней стены, метрах в десяти от входа, сидящего за столом военного.