— Как «кто?»! — Сагидуллин полоснул по нему угольно-черными глазищами.
— Вот именно — кто?
— Да тот, черт побери, кто всегда это делал. Колхозники, хлопкоробы.
— Правильно, конечно. Но как быть, если хлопкоробы не хотят и не могут жить в домах, вокруг которых нет ни клочка зелени, ни чахлого кустика? Нельзя ведь их заставить жить в раскаленной пустыне!
Соколов улыбнулся и покосился на озадаченного завотделом сельского хозяйства, как бы говоря: «Ну, что на это скажешь?»
— Из одного нашего колхоза и так уже девять семей уехало, — произнес негромко Фельзингер. — И все были хорошими земледельцами. Мы не можем терять людей, заботясь лишь о сегодняшнем дне. Люди должны иметь ясную перспективу.
— Вот видишь, Сагидуллин, — подхватил Соколов. — Накладка получилась. И нужно это признать. Вместо того чтобы приветствовать и поддержать добрую инициативу, ты поднял напрасную тревогу. Надо уметь в любом деле прежде всего увидеть суть, а не порхать по поверхности. Выходит, товарищи правы. Продолжайте свое дело. Я постараюсь на днях к вам заглянуть. Посмотрим все собственными глазами. Возможно, и другим не помешает у вас поучиться…
Тень от кустов, пышно разросшихся вдоль канала, тянулась до площадки перед автостанцией. Фельзингер пораньше приехал в район, чтобы вовремя добраться до города: самолет вылетал в одиннадцать.
Автобус предстояло ждать почти час. Фельзингер постоял на малолюдной площадке, с удовольствием дыша еще по-утреннему свежим воздухом и спокойно разглядывая все вокруг. Редко выпадали такие случаи, когда можно было вот так бесцельно, праздно постоять, походить и ни о чем значительном не думать. Все бесконечные повседневные заботы можно было сегодня отодвинуть. За изгородью, обсаженной густыми акациями, возвышалась бетонная скульптура сборщицы хлопка. Громоздкий символ пробужденной Голодной степи. Стояла бы эта скульптура метров на двадцать левее, ее можно было бы увидеть и за мостом. А так только напрасно печется на солнце. Когда-то, находясь неподалеку от старого, деревянного моста, она вроде бы производила впечатление. Теперь воздвигли новый, железобетонный мост, а про монумент сборщицы хлопка забыли. Жаль… А впрочем, кто знает… Заметно изменилась Голодная степь. Изменились и вкусы. То, что раньше казалось внушительным, значительным, теперь зачастую кажется грубым и топорным.
Вот эта бетонная сборщица хлопка появилась здесь в самом начале генерального наступления на степь. Помнится, когда Фельзингер с матерью прибыли в эти края и жизнь их, как говорится, начиналась с нуля, была и другая скульптура — восьмиметровая громадина, неприступным оплотом возвышавшаяся в голой степи, на месте будущего села. Стоила она, несомненно, больших денег, и поставили ее вопреки здравому смыслу, не считаясь ни с чем, в то время как сами покорители Голодной степи ютились в наспех слепленных мазанках. Но настали другие времена, ту суровую громадину снесли и на том месте нынче разбили цветочные клумбы, а рядом построили летний кинотеатр. Пожалуй, там теперь неплохо бы смотрелась скульптура сборщицы хлопка, только, конечно, не такая, как эта, а более изящная.
Наконец из-за угла, покачиваясь, выплыл автобус, и пассажиры, лихорадочно хватая чемоданы и баулы, ринулись к нему, как на приступ. Водитель резко просигналил. Однако люди словно ошалели. Странная человеческая психология! У каждого есть билет, каждому гарантировано место, раньше времени автобус тоже не уйдет, и все равно лезут напролом, толкаются, давятся, стремясь непременно войти и занять место первым.
Фельзингеру досталось место у окна, на солнцепеке. Значит, два часа предстоит обливаться потом. Он пристроил чемоданчик между ног, снял и положил на колени пиджак. Рядом сидел загоревший до черноты старик в просторном вельветовом костюме. Фельзингер понял, что с соседом дорогой не поговоришь, ибо старик сразу повернулся к заднему сиденью, к маленькой, высохшей бабульке в огромном белом тюрбане и о чем-то бойко затараторил ей. На сморщенном темно-шоколадном личике старушки поблескивали не по годам живые глаза. Время от времени она поправляла тюрбан, заправляла седые космы за уши, как бы ненароком показывая большие серебряные, в форме полумесяца серьги. На старушке были широкое, цветастое платье, синяя плюшевая безрукавка. На сухих, узких кистях — тяжелые позолоченные браслеты. Наблюдая за живописными стариками, прислушиваясь к многоязычной речи в автобусе, Фельзингер и не заметил, как пролетели два часа пути.