Первый тост, как положено, был произнесен в честь демобилизованного. Руди стоял в новой, с иголочки, солдатской форме, подтянутый, стройный, слегка ошалевший от радости и всеобщего внимания. Щедро улыбаясь, он покорно выслушал традиционные, неизбежные в подобных случаях пожелания. После второго тоста — теперь уже в честь и за радость счастливых родителей — аппетит и настроение у всех заметно повысились. Элла с матерью едва успевали подносить блюда. Жаркое из утятины уступило место неизменной нудельзуппе — домашней лапше. Ее сопровождали салаты, солонина, другие диковинные закуски. Не обошлось, конечно, без традиционных на немецких пиршествах кофе, компота и обильной домашней стряпни.
Элла носила из погреба вино в пузатых графинах и дымчатых «четвертях». Почти у каждого земледельца Голодной степи свой виноград, свои вина, свои секреты виноделия. Без легкого кислого винца здесь и за стол не садятся. Многие берут в поле вино вместо воды: и жажду утоляет, и приятно взбадривает.
Дядя Готлиб, довольный, повеселевший, шепнул Элле:
— Принеси-ка из того, маленького бочонка.
Испробовав мускатное вино хозяина, гости принялись шумно выражать свой восторг. Польщенный старик тут же распорядился принести еще более крепкое и терпкое вино. Фельзингер замахал обеими руками:
— Уймитесь! Сжальтесь! Споить, что ли, нас хотите? Эдак из-за стола не встанем.
Он чувствовал, как кто-то пристально разглядывает его. У порога стояла Элла в белом переднике и не спускала с него глаз. Она взбила себе волосы, подкрасила губы. Щеки горели, в глазах играл веселый блеск. Фельзингер никогда еще не видел ее такой красивой. Только к чему это? Зачем ему ее красота? Все его думы и помыслы о другой. Странно, что Элла об этом даже не догадывается…
Наконец с трапезой покончили, спешно вынесли столы и стулья: молодежь желает танцевать. Руди включил свой любимый магнитофон, по которому истосковался за годы службы, и, лихо щелкнув каблуками, пригласил Веронику в круг. Смерть Мунтшау потрясла девушку, и она до сих пор переживала свое горе. Все в колхозе знали про странную, безответную ее любовь к Роберту Петровичу. Странную, потому что непостижимым, непонятным казалось чувство молодой девушки к взрослому, познавшему жизнь, седеющему мужчине. Поистине неисповедимы пути любви. Теперь, видя, как девушка вдруг вся встрепенулась, ожила и весь вечер не отходит от Руди, сельчане облегченно вздохнули. Кто знает, может, эти двое созданы друг для друга и вскоре в этом доме сыграют шумную свадьбу…
Фельзингер пробился к выходу, обменялся несколькими словами с курильщиками на веранде и выбрался в сад подышать свежим воздухом. В темном углу под яблоней он опустился на чурбак, которым дядя Готлиб, должно быть, пользовался при подрезке винограда.
В голове слегка шумело. Напрасно он поддался уговорам хозяина: последний стаканчик был, конечно, лишним.
Прислонившись спиной к стволу яблони, он смотрел сквозь скудную листву на ночное небо. Дул легкий ветерок, и с темно-синего низкого неба между черными на его фоне листьями мерцали, глядели на него две маленькие звезды. Листья, трепыхаясь, то и дело закрывали одну из них, как бы стирая ее с небосклона, но звездочка тут же вспыхивала вновь. Фельзингер, ни о чем не думая, равнодушно смотрел на эту незатейливую игру в вышине и наслаждался прохладой и истомой в теле.
Рядом послышались шорох, шаги. Из мрака выплыла легкая, будто невесомая, Элла. Он узнал ее по белому переднику, однако сделал вид, что не заметил. Элла остановилась под яблоней неподалеку и молчала. Фельзингер не шелохнулся. Через некоторое время ему послышалось тихое, сдавленное всхлипывание.
Он поднялся, потянулся с хрустом, словно вблизи никого не было, и быстро вышел из сада.
Прощание с колхозом неминуемо приближалось. Леонов уже знал, что очень скоро ему предстоит взять на себя все обязанности и заботы председателя.
Фельзингер работал, однако, с прежним усердием и даже, пожалуй, с еще большей жаждой, стремясь успеть закончить многие дела. Он жил все это время как в угаре, раздираемый сомнениями, склоняясь то к одной, то к другой мысли. В нем поднимались досада и раздражение, когда он думал о том, что вот-вот покинет колхоз, все привычное и родное, оставит людей, Голодную степь, к которой прикипел сердцем. Это казалось невозможным, непостижимым. Но стоило ему подумать об Эльвире, о будущем счастье, о совместной жизни, о своем теплом, уютном гнезде, по которому он так истомился, как все становилось просто и ясно, вполне естественно и правильно, и сомнения мгновенно улетучивались. Потом начиналось все сначала, и на душе опять становилось тревожно и нехорошо.