— Эге-ге-ге-ей! — донеслось снизу. Видимо, Андрей забеспокоился уже всерьез. И верно, пора, пора. Нагулялся он сегодня, насладился вдоволь тишиной и одиночеством. Ержанов, приятно взволнованный, наполненный редким чувством окрыленности, стоя на вершине, словно в ответ на зов, низко и тягуче, неожиданно для самого себя запел:
Он пел восторженно, радуясь тому, что жив, что молод, полон сил, пел во весь голос, подражая учителю Абугали. Над застывшими лесами Тюрингии и холмами Габельбаха, помнившими Гёте, поплыли — аллах свидетель, наверняка впервые — слова и музыка Абая, и это было прекрасно и возвышенно. Казалось, упоительная ночь казахской степи на широких крыльях опустилась вдруг на склоны немецкой горы, и все вокруг жадно и благоговейно внимало гортанным звукам неведомого языка народа из безбрежных просторов Моргенлянда — Утренней страны. В эту ночь, легко преодолев огромное пространство, прилетела смуглолицая муза Абая на свидание с духом Гёте, и Ержанов чувствовал себя невольным и единственным свидетелем этого события.
Прочитав неповторимый «Западно-восточный диван» Генрих Гейне назвал его «селямом», который Запад посылает Востоку. А теперь песня гётевского странника, вобрав в себя ковыльно-полынный аромат раздольных степей, облачившись в величаво протяжные звуки, пришла сюда, на холмы в окрестностях Ильменау, чтобы отдать полный достоинства ответный с а л е м, который Восток посылал Западу.
Плыла-парила над Тюрингией песня Абая на его родном языке.
И Ержанов чувствовал сейчас необъяснимую гордость за Абая, за его слова, за свой народ, за эту задушевную песню, которую, как ему казалось, он пел впервые в своей жизни так широко и проникновенно.
Салем тебе, Гёте! Салем тебе, великий Поэт, от нашего великого Абая!
…Через много лет в горах Алатау, в густой прохладной тени тянь-шаньских елей, у подножья холма со звонкой горной речкой молодая казахская поэтесса неожиданно для собравшейся здесь компании запоет ночную песню странника в переложении Абая. Узнав, что так самозабвенно поет черноглазая поэтесса, и заметив в ее глазах — как ей потом почудится — отражение зелени и пышных холмов Тюрингии, известная писательница из ГДР придет в восторг. «Гёте в горах Алатау!» — невольно воскликнет она. Ей покажется поразительным, что гётевская песня так естественно и привычно, словно у себя дома, звучит в горах близ казахстанской столицы. Присутствующий при этом седовласый поэт и ученый Малик Ержанов, видя волнение писательницы-гостьи, только улыбнется ей, живо вспомнив то счастливое ощущение, которое охватило его тогда, осенью сорок пятого года, на холмах вблизи Ильменау…
Кончилась песня. Разомлевшая от дневного осеннего тепла, ушла ко сну природа. Ержанов, задумчивый и просветленный, тихо спускался по горной тропинке к подножью холма. Над ним высились горные вершины. А он думал сейчас о вершинах поэзии. О том, что великие художники разных народов всегда близки и понятны друг другу и что в этом, должно быть, проявляется высшая мудрость человечества. Великие поэты могут изъясняться на разных языках, могут быть отделены друг от друга временем и пространством, но, истинные выразители дум и чаяний своих народов, они близки друг другу в огорчениях и грусти, в радостях и стремлениях, ибо помыслы их светлы и возвышенны, разноязыкие музы их родственны, человечны и многотерпеливы, во все века неустанно утверждают, что все люди — братья.
Гёте и Абай… Две горные вершины. Они как будто пришли сегодня из глубины веков, встретились в эту благословенную ночь, словно в ночь свершений светлых желаний, встретились, чтобы воспеть мир и тишину, обещать всем странникам и страждущим на земле покой и радость. Здесь, на склонах древней немецкой горы, ночная песнь странника прозвучала как перекличка двух народов, двух разноязыких вершин, двух Поэтов, нашедших и понявших друг друга через третьего Поэта великого русского народа — Лермонтова.
Эта мысль волновала, захватывала, завораживала открывшейся вдруг ясностью.
…Андрей поджидал Ержанова возле одинокой ели у развилки.
— А вы, оказывается, здорово поете, товарищ капитан!