Любая весть распространяется в ауле мгновенно. И если я почему-либо не захожу к дедушке Сергали в день приезда, то уже на следующее утро после намаза и чая он спешит ко мне. Ходит он мелкой, старческой походкой, далеко вперед закидывая посох, и издали кажется, что впереди вприпрыжку несется черный посох, а уж его, протягивая руку, догоняет сухой, поджарый старик с белой острой бородкой. Он, как всегда без стука, открывает дверь, снимает галоши с мягких сапожек и кричит слабым надтреснутым голосом:
— Где Кира? Приехал он или нет? — И, деловито постукивая посохом, не оглядываясь по сторонам, идет напрямик через все комнаты в зал. Я бросаюсь к нему навстречу, протягиваю почтительно обе руки, смущенно бормочу извинения. Но дедушка суров и сдержан, смотрит на меня испытующе строго, медленно опускается на диван, ставит посох к стенке.
— Ну как? Жив-здоров? Руки-ноги целы? Аул-то не забыл? Э-э, жаксы, жаксы. Хорошо!
— А вы как, отец? Как здоровье?
— Э, дорогой… Какое у нас может быть здоровье? Ноги еще немножко ходят, глаза еще чуть-чуть видят. Ну и ладно.
— А бабушка?
— Ну и бабушка, слава аллаху, еще шебаршит в своем углу.
Дедушка Сергали прикрывает красные веки, смотрит куда-то поверх окна. Я знаю, что сейчас он сочинит стих.
— Э, вот слушай:
Вот так-то, дорогой Кира…
Сидит он недолго. Коротко расспросив обо всем, берет посох, встает.
— Ну, ты здоров, и я рад. Пойду-ка домой. Ты, однако, заходи. Бабушка тоже видеть тебя хочет.
И, все так же постукивая посохом, мелкой, суетливой походкой спешит к выходу.
Есть какая-то непостижимая, удивительно обаятельная доброта, мудрость, человечность в натуре казахских стариков. Я не знаю, что это, откуда, но всей своей жизнью, добротой и ласковой внимательностью заронили эти старики в наши души что-то хорошее, доброе. Вот придут они к нам, спросят о том о сем, и у нас уже щемит сердце, и мы кажемся сами себе серьезней, взрослей, что ли. И нам становятся еще дороже, еще роднее наши земляки, наши старики, наш аул.
Казалось бы, кто я и что я для дедушки Сергали или для других стариков. Аульный мальчишка, к тому же не смуглый, как все другие, иной по природе и языку. Ну, играл-бегал с их внуками, по аулу мотался, в школе учился, а теперь живет где-то в городе, работает то ли в институте, то ли в издательстве, ну и бог с ним… Однако дедушка Сергали пристально и ревностно следит за каждым моим шагом, он знает обо всех моих делах, он считает себя ответственным за каждый мой поступок или проступок, радуется моей радости, сочувствует моей беде и искренне желает, чтобы я был хорошим человеком, добрым и честным, не забывал свой край, свой родной аул.
Да, старики являются в чем-то мерилом нашей жизни, являются нашей совестью и честью. И надо еще заслужить их благословение. А если обманешь их надежду, их доверие, тебя всю жизнь будет сжигать стыд, будто ты предал родного отца.
…Прошлым летом, приехав в аул, я узнал, что дедушка Сергали занемог. Я зашел к нему домой. Он сидел по обыкновению у окошка передней комнаты на старенькой алаше в черных плюшевых штанах и камзоле, в неизменных мягких сапожках. Рядом лежал черный посох. Старушка жена, обложенная подушками, восседала на кровати, вязала пуховую шаль, держа спицы у самых глаз. На стене тикали совсем уже почерневшие от времени часы. На потускневшем циферблате сиротилась одна только часовая стрелка.
— Эй, глянь-ка, кто к нам пришел! Проходи, проходи, дорогой. — Дедушка Сергали подвинулся, показал на место рядом с собой. Старуха заулыбалась, отчего ее маленькое личико, сплошь покрытое морщинками, еще больше сморщилось, и, постанывая, держась одной рукой за поясницу, прошаркала в угол, где у нее испокон веков стоит такой же, как она сама, древний торсук. Я, как положено, отдал дедушке салем — почтительно поздоровался. Он стал расспрашивать о моем здоровье, потом о здоровье жены, потом о дочери, обо всех родных и знакомых. Старуха поднесла мне большущую деревянную чашу с кумысом.
Я пил кумыс, а дедушка Сергали уже в который раз начал рассказывать о том, как я в детстве здорово бегал, был настоящим жел-аяком, быстроног, как ветер, и однажды во время игры, должно быть чем-то недовольный, выхватил из рук обидчика мяч и побежал во весь дух в сторону Ишима. За мною с криком и улюлюканьем погналась ватага мальчишек вместе с собаками, но никто, даже аульные собаки, не мог меня догнать. Рассказав об этом случае, который почему-то в моей памяти не остался, дедушка вздохнул и, как всегда, заметил: