Вот эта бетонная сборщица хлопка появилась здесь в самом начале генерального наступления на степь. Помнится, когда Фельзингер с матерью прибыли в эти края и жизнь их, как говорится, начиналась с нуля, была и другая скульптура — восьмиметровая громадина, неприступным оплотом возвышавшаяся в голой степи, на месте будущего села. Стоила она, несомненно, больших денег, и поставили ее вопреки здравому смыслу, не считаясь ни с чем, в то время как сами покорители Голодной степи ютились в наспех слепленных мазанках. Но настали другие времена, ту суровую громадину снесли и на том месте нынче разбили цветочные клумбы, а рядом построили летний кинотеатр. Пожалуй, там теперь неплохо бы смотрелась скульптура сборщицы хлопка, только, конечно, не такая, как эта, а более изящная.
Наконец из-за угла, покачиваясь, выплыл автобус, и пассажиры, лихорадочно хватая чемоданы и баулы, ринулись к нему, как на приступ. Водитель резко просигналил. Однако люди словно ошалели. Странная человеческая психология! У каждого есть билет, каждому гарантировано место, раньше времени автобус тоже не уйдет, и все равно лезут напролом, толкаются, давятся, стремясь непременно войти и занять место первым.
Фельзингеру досталось место у окна, на солнцепеке. Значит, два часа предстоит обливаться потом. Он пристроил чемоданчик между ног, снял и положил на колени пиджак. Рядом сидел загоревший до черноты старик в просторном вельветовом костюме. Фельзингер понял, что с соседом дорогой не поговоришь, ибо старик сразу повернулся к заднему сиденью, к маленькой, высохшей бабульке в огромном белом тюрбане и о чем-то бойко затараторил ей. На сморщенном темно-шоколадном личике старушки поблескивали не по годам живые глаза. Время от времени она поправляла тюрбан, заправляла седые космы за уши, как бы ненароком показывая большие серебряные, в форме полумесяца серьги. На старушке были широкое, цветастое платье, синяя плюшевая безрукавка. На сухих, узких кистях — тяжелые позолоченные браслеты. Наблюдая за живописными стариками, прислушиваясь к многоязычной речи в автобусе, Фельзингер и не заметил, как пролетели два часа пути.
…Когда самолет поднялся в воздух, Фельзингер прильнул к иллюминатору и стал любоваться красочным ландшафтом, медленно проплывавшим под крылом. Вот она какая, Голодная степь — многотрудный плоский клочок земли! Он восхищался затейливыми и строгими геометрическими формами колхозных и совхозных полей; мелиоративными сооружениями и системами, изрезавшими вдоль и поперек бурую — как она казалась с вышины — равнину. Чуть далее, к югу, желтая пустыня — огромное унылое песчаное море. Колхоз его, подумал сейчас Фельзингер, находится совсем рядом с пустыней, почти на краю, у самой межи. Он знал: в сорока километрах от нее уже ничего не растет. И это наполнило его чувством собственного достоинства и гордостью за земляков, за тех людей, которые наступали на пустыню, самоотверженным трудом своим оживляя, украшая некогда мертвое пространство.
Фельзингера всю дорогу не покидали какая-то неосознанная радость и восторг. Когда самолет нырнул в километровую толщу облаков, ему померещился сказочный мир: белые волнистые сугробы, точно пласты меловых гор; зыбкие переходы, галереи между причудливыми колоннами; бескрышие здания, пронизанные розовыми лучами. Огромные кучевые облака создавали видимость со странным, затейливым смещением перспективы. Иногда Фельзингер отрывался от иллюминатора, оглядывал салон, с недоумением замечая, что кто-то шуршит привычно газетой, кто-то задумчиво посасывает леденец, тот вон дремлет, откинувшись на спинку сиденья, а двое сбоку, наклонившись друг к другу, азартно играют в подкидного. Чудно! Невообразимо! Здесь, на жуткой высоте, вблизи стратосферы, ощущать себя кровно связанным с матерью-землей…
Через шесть часов Фельзингер оказался во Львове. Сынишку он не видел больше года. Но была у него и еще одна цель, о которой он Леонову, однако, не сказал ни слова. Фельзингер надеялся втайне встретиться с Эльвирой. Впрочем, проницательный Леонов, может быть, кое о чем и догадывался, потому что сразу откликнулся на его просьбу.
— До уборки еще недели две, — сказал он. — Хлопок дозревает, на полях пока особой работы нет. Так что воспользуйся недолгой передышкой и решай все свои дела, Каспарович.
«Все свои дела»… Неплохо бы, конечно, их решить. Да и пора, пожалуй…
— Володя! Боже мой… Володя! — радостно воскликнула Полина Матвеевна. Она обняла его, расцеловала и бросилась в боковую комнатку за Костей: — Котик! Котик! Папа приехал!
Костя прижался к косяку двери. Чуть опустил голову, брови слегка нахмурил, настороженно, искоса поглядывал на отца. Мальчику шел шестой год. То ли он смущался, то ли от неожиданности не мог прийти в себя — ни шагу не сделал навстречу. Так и стояли отец и сын молча друг против друга. «Как вырос, как вытянулся мальчишка за этот год! И как он поразительно похож на Галю!» — подумал Фельзингер. Боль подкатилась к его сердцу, в глазах странно защипало. Он порывисто кинулся к сыну, подхватил его на руки, подбросил высоко и, поймав, крепко прижал к груди.
13
Эльвира, вся в белом, перебирала за столом больничные карточки. Семнадцать человек из одиннадцатого корпуса, которых она курирует, вызваны сегодня на осмотр к врачу. Пока Алексей Максимович еще не пришел, она бегло просматривала истории болезни, чтобы иметь более подробное представление о каждом пациенте. Большинство больных — почечники, которым предписан курс санаторного водолечения.
Алексей Максимович, как всегда стремительный, легкий, на мгновение застыл на пороге, галантно поклонился:
— Доброе утро, милый доктор!
«Доктор» в отношении к Эльвире звучит так же официально-возвышенно, как и отчество совсем еще молодого, очень простого и добродушного Алексея Максимовича. К тому же Эльвира пока и не доктор вовсе, но такое обращение принято среди медиков.
— Ну, так с кем сегодня дело имеем? — поинтересовался Алексей Максимович, тщательно вымыв руки и надевая халат. Его свежее, розовое лицо с четко очерченным крючковатым носом светилось искренней, дружелюбной улыбкой. Он сел рядом с Эльвирой. — Сегодня мы с вами поменяемся ролями. Я буду вам ассистировать. Действуйте смелее.
Добросклонность и доверие уже известного врача смутили Эльвиру. Алексей Максимович работает здесь всего лишь третий год, но старые врачи разговаривают и советуются с ним, как с равным. На доске Почета у входа в курортный парк Эльвира видела его портрет. Втайне она гордилась тем, что попала к такому куратору, с благодарностью прислушивалась ко всем его тактичным, неназойливым советам и указаниям.
Вообще она заметила, что ей доставляет удовольствие слушать Алексея Максимовича. Он такой умный, вежливый и предупредительный! Как хотелось бы узнать, кто он такой, собственно, этот Алексей Максимович, откуда родом, почему третий год живет один в гостинице. Но Эльвире, естественно, неудобно любопытствовать, хотя он-то знает о ней все и называет ее «девой пустыни», в чем чудится желание польстить ей.
Начался прием. Эльвира, словно опытный врач, задала больному обычные вопросы, заглянула в последние анализы и определила дозу лечебной воды. Алексей Максимович согласно кивал.
Кто-то осторожно приоткрыл дверь.
— Извините, доктор. Можно поговорить с вашей ассистенткой?
Эльвира удивленно вскинула брови. У порога стоял Фельзингер. Она быстро взглянула на Алексея Максимовича. Тот понимающе улыбнулся.
— Откуда вы, Владимир Каспарович? Как вы сюда попали? — спросила Эльвира уже в коридоре.
— С неба свалился, — рассмеялся Фельзингер. — Проведал Костика, а заодно решил и с тобой встретиться. Курорт-то не так и далеко.
Они шли по длинному коридору, неслышно ступая по мягкой ковровой дорожке. Мимо, не обращая на них внимания, торопливо проходили мужчины и женщины.