Нет, не любил он эту станицу — за рубцы на ребристой отцовой спине, за жажду торжества, удачи, любви, которая так и не была утолена тогда, на том празднестве в станице, за сытость и гладость обитателей Наследницкой, за коварство их, привечавших атамана Дутова, и за соучастие в позднем торжестве Стеши над родичами, в которое она вовлекла его. Уже один вид станицы, и вправду непривлекательный, был ему неприятен. Эпоха покорения степей явно отпечатала свои следы на ее облике. Царевы войска, мушкетами и секирами прокладывая себе путь в степи, окружаемые озлобленными ордынцами, принуждены были наспех воздвигать крепости, отсиживаться в них и опять продолжать воинственный путь. В станице на площади и сейчас еще стояла одна из таких крепостей с церковкой в центре — четыре приземистых угловых башни, тупые зубцы стен, зажавшие квадратные бойницы, единственные ворота и высоко поднятые над фундаментом окна церковки — вот и весь нехитростный суровый стиль. Как беспомощные цыплята жмутся к воинственной квочке, так и мазанки станицы испуганно грудились около крепости…
Завиднелись дымки Наследницкой, а вскоре открылась широкая долина рядом с поселком — там издавна было становище ярмарки, и по-давнему кучно стоял табор повозок с задранными к небу оглоблями, струились дымки костров, и уже подкатывался рев животных; войлочные кибитки похожи были на закисшие стога, пелена седой пыли качалась-сеялась, а над нею живо, пламенно трепетал молоденький флаг. По узким дорогам еще ползли к становищу гурты скота, подгоняемые казахами на вертких лошадках, но ярмарка, видать, давненько разгорелась.
Придерживая лошадь, Каромцев направил повозку в узкий коридор между кооперативными палатками и кибитками. На прилавках пестрели платки, ситец, монисто, нитки. Стеша толкнула его в спину:
— Я похожу малость, — и спрыгнула с телеги.
Каромцев только улыбнулся и поехал дальше. Над ярмарочной административной кибиткой развевался кусок кумача с уверенной надписью: «Вся власть Советам на земле!», а на стене кибитки мелом начертано: «Граждане, предупреждаю насчет краж. Держитесь за свои карманы. Милиционер Скобелкин». Здесь Каромцев оставил лошадь и стал пробираться к кибитке-столовой, откуда пахло духовито вареной бараниной и кислым, диковатым запахом кумыса.
Он откинул полог и, завернув его так, чтобы он не мешал течению воздуха, сел почти у входа на кошму и стал ждать. Скоро рослый казах в парчовом халате, туго стянутом по тонкой талии кушаком, поставил перед ним широкую деревянную чашу с кумысом, а маленькая казашка в высоком многоярусном уборе, со звенящими чулпами на жакете — такую же широкую чашу, в которой густо парило мясо. С час, наверно, просидел он в кибитке, смакуя терпкий напиток, поедая ароматное мясо. Потом он вышел из кибитки и походил вдоль мануфактурных рядов и нигде не увидел Стеши. Тогда он махнул рукой и пошел из тесноты, проталкиваясь сквозь жаркие ряды, минуя карусель, мороженщиков, бродячий цирк.
Наконец он выбрался на лужок, в центре которого клубился разномастно, разнозвучно косяк лошадей, а с края лужка сидел, подогнув под себя ноги, казах в бархатной засаленной тюбетейке, невозмутимый, безучастный, будто бы косяк лошадей не ему принадлежал, а тому верткому маклеру, который только что спрыгнул с коняги и, пылко жестикулируя руками, нахваливал, конечно, живой товар. Что-то знакомое показалось в его фигуре Каромцеву, и он стал подвигаться ближе. Теперь он видел, как этот маклер, возбуждаясь лукавым восторгом, теряя бдительность или, наоборот, пренебрегая ею в угоду лукавству, пощекочивает конягу кнутовищем, подергивает за поводья и даже подталкивает сапогом под ребра. Каромцев долго наблюдал эту картину, потом позвал негромко:
— Хемет…
Тот обернулся не сразу. Сперва он замер, точно пораженный нечаянным, неожиданным окликом, потом оттолкнул от себя конягу, опустил руку с зажатым в ней кнутом и поворотился.
— Здравствуй, Михайла! — громко, с вызовом сказал лошадник, с какой-то щеголеватостью нахалея, напуская на лицо лихостное выражение и все же не умея скрыть ласковости, мягкости, присущей его лицу.