- Тощий был учитель, одни кости! - сказала Натали.
Человек, сидящий через проход от нас, посмотрел на нас так, будто готов был загнать нас в тмутаракань какую-нибудь. Такой взгляд сплачивает.
- А ты куда собираешься?
- Уф, уф, я профессиональный горилла. Я прохожу Высшие курсы Укрощения и Национальной Экономики. - И я показал ей, как я укрощаю свой ранец и как ловко поедаю блох. Потом добавил: - Я собираюсь стать учителем.
Это почему-то рассмешило нас больше, чем все мое фиглярничанье, мы оба покатились со смеху.
- Это ты серьезно?
- Да нет, не знаю. Может быть. Зависит от того, пожалуй, в какой институт я пойду.
- А в какой бы ты хотел?
- В МТИ.
- В Техасский институт психологии**?
- Нет, в Массачусетский технологический институт, на матфак: наука, лаборатории, целые гектары лабораторий. И посвященные в белых халатах озабоченно крадутся к тайнам вселенной. Прямо чудище Франкенштейна!..
- Да, - сказала Натали. И в этом ее "да" не прозвучало ни вопроса, ни бездумного согласия, ни насмешки, ни равнодушия. Только твердая уверенность: "Да",- и все тут. - Это ты здорово придумал.
- Но и дорого обойдется.
- О, с этим-то ты как-нибудь справишься.
- Как?
- Стипендия... работа. Поэтому я и даю уроки. Чтобы поступить этим летом в Тенглвуд.
- Тенглвуд? Это в Нью-Саус Уоллес? Она усмехнулась.
- Это такая музыкальная школа.
- Недалеко от Техасского института психологии, да?
- Точно.
Мы подъехали к моей остановке. Я поднялся и сказал:
- Пока.
И она ответила:
- Пока.
И я вылез под дождь. Уже после того, как я сошел, я сообразил, что мог бы проехать с нею еще два квартала и мы худо-бедно, но закончили бы наш разговор. Он оборвался так неожиданно. Я подпрыгивал, продолжая свои обезьяньи штучки уже под дождем, но она сидела у окна с другой стороны. Автобус тронулся. Никто меня не видел, кроме дяди, который готов был так далеко загнать нас. Он быстро обернулся и подмигнул мне.
Я рассказываю так скрупулезно о моем разговоре с Натали Филд в автобусе, - об этом ничего не значащем разговоре - потому, что для меня он был чрезвычайно важен. Уже одно то, что само по себе незначительное приобретает такое значение, очень важно.
Очевидно, раньше я представлял себе важные события как нечто торжественное, грандиозное, сопровождаемое приглушенным пением скрипок. И очень трудно согласиться с тем, что поистине значительные события - это обыкновенные маленькие случайности и неожиданные решения. А когда начинается музыка, и всеобщее внимание, и церемониальные одежды - тут уж ничего мало-мальски значительного нет и быть не может.
Прочно засело в моей голове из нашего с нею разговора одно слово, самое обычное, без особого смысла. Не ее внешний вид, не то, как она глядела на меня, не я сам, в роли клоуна изо всех сил смешивший ее, - хотя, пожалуй, и это все вместе взятое, все как бы спрессовалось в одном слове "да", в твердо, решительно произнесенном ею слове "да". "Да, именно так ты и поступишь". Это было как скала. И теперь, когда бы я ни заглянул в себя, там, в моем сознании была эта "скала". А мне необходима была "скала". Нечто такое, на что можно было опереться. Нечто прочное. Потому что вокруг все было аморфно, словно каша, болото, туман. Туман смыкался со всех сторон. И я уже окончательно заплутал в нем.
И в самом деле, все менялось к худшему. Наверное, это началось давно, очень давно. Но машина стала той последней каплей, которая переполнила чашу.
Видите ли, вручая мне машину, мой отец как бы говорил: "Вот кем я хочу тебя видеть: нормальным американским подростком, который обожает свою машину", И, передав ее мне, он лишил меня возможности сказать то, что я наконец осознал: "нормальным американским подростком" я никогда не был и быть не собираюсь, и по этой причине я нуждался в помощи, чтобы понять, кто же я такой и где мое место. Но сказать все это отцу значило бы заявить: "Забери свой подарок, не нужен он мне!" Мог ли я пойти на это? Ведь он душу в него вложил. Ведь это было лучшее, что он мог мне подарить. И сказать ему: "Убирайся ты со своей машиной, папа, не нужна мне она". Так?
Кажется, мать понимала это, но мне ее понимание было до лампочки. Моя мать была и остается хорошей женой. Быть хорошей матерью и хорошей женой дело первой важности для нее. И она действительно хорошая мать и хорошая жена. Она никогда не унизит моего отца. Она по мелочи командует им, это уж как положено, но никогда на него не ворчит, не обрывает его, как поступают другие женщины - я не раз слышал - со своими мужьями; во всех больших делах она его поддерживает - он у нее всегда прав. И она содержит в чистоте дом, очень хорошо готовит, к тому же печет домашнее печенье и всякие вкусности, и рубашка чистая для нас у нее всегда наготове, а когда обществам "Мускуляр Дистрофи" или "Марш Дайм" требуется секретарь или сборщик взносов, она и это берет на себя. А если вы считаете, что кормить-поить, обихаживать семью, пусть маленькую, да так вести хозяйство, чтобы все было в ажуре и тихо-мирно, дело несложное, вам не мешает побыть на ее месте год-другой. У нее много работы и забот полон рот. И при этом - подумать только! - она боится заняться чем-нибудь, кроме нас и хозяйства. Не за себя боится, боится, что если займется чем-нибудь другим, нас запустит, все в доме пойдет наперекосяк, и она перестанет быть хорошей женой и матерью. Ей кажется, что она все время должна опекать нас. Она даже не находит времени почитать роман. Думаю, что она не читает романы еще и потому, что, если бы ее заинтересовал, захватил какой-нибудь роман, она оказалась бы где-то далеко, сама по себе, вдали от нас, не с нами. А это, с ее точки зрения, недопустимо. Так что, если она и читает иногда, то только журналы о приготовлении пищи и по искусству украшать интерьер, и еще один - о немыслимо дорогих путешествиях в места, куда она никогда не согласится поехать. Мой отец проводит массу времени у телевизора, она же никогда толком не смотрит его: если даже они сидят вместе в гостиной, она в это время либо шьет, либо вышивает, либо подсчитывает дневные расходы, либо составляет списки должников "Марш Дайм". И всегда готова вскочить и помчаться по каким-нибудь неотложным делам.
Она не особенно баловала меня, единственного ребенка в семье, хотя обычно таких детей окружают всеобщим вниманием. Она пыталась умерить мою тягу к чтению, но, когда мне исполнилось двенадцать или тринадцать лет, она оставила свои попытки. С тех пор как я помню себя, в мои обязанности всегда входило содержать в порядке свою комнату и выполнять работы по саду. Я подстригаю газон, выношу мусор и тому подобное. Только мужская работа, разумеется. Я понятия не имел, как обращаются со стиральной машиной и сушилкой, пока мать не легла на операцию, после которой она еще в течение двух недель не могла подниматься по лестнице. Не думаю, что отец смыслил больше, чем я, в этих машинах. Потому что это женская работа. Тут дело доходит до смешного. Отец вообще-то большой дока в обращении с машинами. Каждый инструмент у него выполняет до двенадцати различных операций и имеет всевозможные дополнительные приспособления. Если отец приобретает простую, неказистую модель, он не успокоится, пока не придумает, как ее усложнить. А вот следить, ухаживать за домашними машинами должна была мать. И когда они ломались, она вызывала мастера. Отцу не нравилось, когда он узнавал о каких бы то ни было поломках.
Поэтому я и помалкивал о машине. Потому что она сломала меня окончательно. Ну просто конец мне пришел, последняя остановка. Слезайте, приехали. А за стенками автобуса - ничего, только дождь, да туман, да я со своими обезьяньими ужимками, я, на которого никто не смотрит, которого никто не слышит.