В конце перехода, над головой, Анохин увидел голубой легкий шар. Он покачивался под низким беленым сводом, а, наверно, хотел подняться до самого неба. Но здесь оно и кончилось, все его небо. Сзади кто-то громко звал: «Гарик, Гарик!» — вероятно, потеряли ребенка.
Ближе к широкой лестнице толпа поредела, дышать стало свободнее. Он спустился вниз, к поездам, и опять услышал: «Гарик! Анохин!» С удивлением оглянулся и увидел, как сквозь толпу к нему пробирается какая-то женщина в очках и светлом платочке.
— Ну, здравствуй. А я смотрю, вроде ты или не ты? — сказала она, наконец подойдя и быстро дыша. — Здравствуй. Ты что же не откликаешься?
— Боже мой, Лиля! — он еле узнал ее, не видел лет пять, с самого института. — Какими судьбами?
— Я так боялась потерять тебя в толпе, — быстро говорила она. — У вас тут такая сутолока.
— Идем в сторонку, — он взял ее под руку, пропуская вперед себя.
Как сильно она изменилась! Стала как-то шире, полней. Или это фасон пальто такой неуклюжий, провинциальный. А ноги? Ноги все те же. Очень красивые ноги.
— Ну вот, кажется, здесь потише. — Она села в каком-то простенке на мраморную скамью, сунула перчатки в сумочку. — Садись же, садись.
У него в портфеле стояла банка тертой смородины, от тещи. Не любил он эти вечные передачки, то от матери, то от тещи. Но брать приходилось, и он осторожно сел, поставив портфель на колени.
А она все смотрела на него и смотрела — на черты лица, на руки.
— Ты знаешь, я просто не верю, что это мы. И опять в метро, на кольце, — она волновалась. — Ну, ладно. Рассказывай, как ты, что ты? Рассказывай самое главное.
«Ну что ей рассказывать? Не об утреннем же совещании?»
И он улыбнулся шутливо:
— О, я теперь большой начальник. Организуется новый отдел. Вот предложили возглавить. Аж сам не верю.
Она обрадованно кивнула:
— Мне говорил, говорил Садовский, что ты процветаешь. Но что с твоей диссертацией? Я всегда думала, что ты…
— Это какой Садовский, рыжий такой? Из управления?
— Ну да! С факультета мостов. Он часто бывает в Карелии. Ко мне в институт заезжает.
Тонкие золотые очки ее оттеняли нежную кожу, румянец. Нет, пожалуй, она была по-прежнему хороша, и очки эти были, наверно, все те же. Когда-то первый раз он целовал ее на Стромынке у общежития. Она ела яблоко, и он ощутил на губах его вкус, услышал дыханье и легкий шепот: «Гарик… Ну, пусти, сумасшедший… Сломаешь очки… Гарик…»
— Так какими же ты судьбами? — спросил он.
— Отгадай, — глаза ее стали лукавыми.
— В лотерею выиграла?
Она сказала победно:
— Привезла метроном на выставку.
— Занятно. Это какой же?
— Свой, электронный, с электрическим счетчиком. Импульс — семьдесят. — Она, как и раньше, была ясная, свежая. — Ты знаешь, я работала с патентным фондом — и ничего подобного! Сказали, прибор уникальный. — Она сияла, можно было подумать, что в жизни у нее все очень просто и гладко. — Это же новая программа. Перестройка всего учебного процесса.
…Когда-то из-за нее Игорь еле вытянул пятый семестр. Она доставала какие-то контрамарки, абонементы и водила его по концертам, на Баха, Генделя. А он, под тяжкие звуки органа, смотрел на ее зачарованное лицо и думал, как вечером в общежитии, пока нет соседки Бобровой, будет целовать эти щеки и губы. Но в общежитие после одиннадцати «чужих» не пускали. И тогда он сидел во дворе, на холодной траве, прислонившись спиной к трансформаторной будке, и в вышине среди множества окон видел только ее окно. А когда оно гасло, медленно разговаривал с ней, долго и нежно. Он всегда верил в силу своей телепатии…
— В сентябре всесоюзная выставка, — быстро говорила Лиля. — Я так волнуюсь… А знаешь, кто будет в жюри? — у нее были прежние, пухлые, детские губы. — Профессор Комов. Николай Иванович. Ты помнишь, что мы на его лекциях вытворяли? — и засмеялась тихонько.