Он вытер ладонью лицо, будто хотел стереть что-то в памяти. Но память не отступала. Он почему-то вспомнил стихи. Как Лора читала, нет не читала, а пела:
Какие там реки? Какие костры? Не про нее все это. Говорить-то она научилась, но не понять ей этого никогда.
Красный огонек сигареты спокойно проплыл в темноте.
Вчера, придя с почты, он долго сидел в пустой новой комнате. Не раздеваясь, не зажигая света. Синело небо в окне, лемминг тихо шуршал в коробке. Наконец Олег поднялся. Снял со стены открытку — море и ослепительный пляж, сунул в ящик стола. Взял коробку с пушистым зверьком и вышел на улицу.
Вокруг светились окна поселка. А сразу за домом был океан. Торосы тянулись вдаль и сливались с небом. Олег бережно вынул зверька, подержал на ладони теплый белый комочек и опустил на снег. Тот сразу будто растаял. Исчез, как и не было. Только пустая коробка в руках.
Миронов докурил в темноте и поднялся. «Надо будет узнать, как там эта… Кузина. Чудачка. Шла на работу… Очень милое у нее лицо. Какое-то детское, даже мальчишеское. Как я раньше ее не видел?..» За стенами бушевал южак. Бушевал над станцией, над поселком, над всей Чукоткой. Настоящий февральский южак, за которым обычно потом приходила оттепель. В тамбуре скрипел снег под ногами. Миронов нащупал ручку и с силой толкнул плечом гудящую дверь.
МАРЬИН ЦВЕТ
Михаилу Аркадьевичу Светлову
«Сто пятнадцатый! Сто пятнадцатый! Открываю сигнал! Выходите на главный путь! Сто пятнадцатый!» — громко, на всю станцию, объявил голос диспетчера из репродуктора.
И ему тотчас где-то впереди откликнулся гудок электровоза. Потом один из составов — товарняк с лесом — дрогнул и, нехотя погромыхивая, стал лениво пробираться к восточной стрелке.
Когда хвостовой вагон миновал водокачку, какой-то сцепщик крикнул вслед:
— Нюська! Сердце-то вчера на танцах кому оставила?
Нюська в робе, в брезентовых брюках стояла на тамбурной площадке последнего уходящего вагона и держала в руке желтый промасленный флажок.
— А может, и тебе? — крикнула она.
Парень захохотал:
— Не больно-то надо.
Нюська хотела безразлично отвернуться, но не выдержала, показала кулак.
У входа на основной путь светофор горел зеленой точкой. Нюська посмотрела вперед. Приближалась будка стрелочника. И сам он, с флажком в руке, стоял у оградки и смотрел в сторону. Нюська быстро спустилась на ступеньки, держась одной рукой за поручень, повисла на подножке. Вот будка все ближе. Вот хвостовой вагон миновал ее.
— Эй! Федор! — заорала она. — Чего ушел-то вчера?! Дождя испугался?
Но стрелочник отвернулся и, сунув флажки в сапог, пошел в будку. «Подумаешь, смирный какой вдруг стал». Нюська зло сощурилась, поднялась на площадку.
А будка удалялась, точно уплывала. Становилась все меньше и меньше. Уплывала и вся станция: депо, водокачка, вокзал. Уплывал огромный элеватор, блестевший на солнце цинковой крышей. Уплывали голуби в небе.
Который уж раз уплывало все это от Нюськи!
Она спустила на глаза, чтобы не выгорали брови, пеструю косынку, лениво откинула дощатую лавку-сиденье, хотела сесть, и вдруг — по площадке, прямо ей под ноги, загремел тяжелый рюкзак. Нюська оглянулась.
Рядом с вагоном что есть сил бежала по шпалам девчонка. Старалась вскочить на подножку. Косынка упала на плечи, платье трепалось по ветру.
— Косынку держи! — крикнула Нюська.
Но девчонка, изловчившись, уже схватилась за поручни. Косынка взвилась в воздухе и понеслась под откос.
Нюська ахнула. А девчонка, еле переводя дух, по крутым ступеням поднялась на площадку.
— И не жалко? — спросила Нюська.
Девчонка молчала, растерянно глядя вдаль. Потом пригладила волосы. Нюська посуровела:
— Ты откуда это взялась такая?
— Из Зарайска, — ответила та.
Нюська рассмеялась:
— Откуда, откуда?!
— Город такой есть, — смущенно объяснила девчонка. — Недалеко от Москвы.
— Ого-о, — Нюська с любопытством оглядела ее — ничего особенного: босоножки рублевые, ноги в пыли и платье так себе, немодное. — А едешь куда?
— В Тайшет, — несмело улыбнулась девчонка
— Так что ж, для тебя пассажирского, что ли, нет? — голос у Нюськи был строгий. — Не знаешь разве, посторонним на площадке ездить воспрещается?!