Еще издали, осторожно спускаясь с Маринок и поминутно придерживая коня, он увидел в лощине ильинское пестрое стадо. Подъехав ближе, затих, затаился в чаще, в зеленом подлеске. Пригнувшись к горячей шее лошади, шарил глазами по стаду — выглядывал, где пастух, кто нынче пасет. Повод держал потной рукой крепко и коротко, чтобы лошадь не шелохнулась. Тайга вокруг исходила июльским полуденным жаром, звенели травы, блики солнца трепетали на каждом листе. Скот томился, все больше стоял по ручью в холодке. На той стороне луговины в олешнике ярко пестрели тугие коровьи бока. Порой резко блеяли овцы, перебегая с места на место. Монотонно гудели слепни. Неожиданно рядом в кустах захрустело — аж лошадь вздрогнула, и на прогалину вышел пастух, Фирс Смородин. Сергуня сразу его узнал. Долгий, сухой, рубаха, как на колу, болтается. Напряженно и молча глядят они друг на друга, соображают. У пастуха кнут в руке, у Сергуни — ведро. Наконец Фирс говорит, словно нехотя:
— Пошто со старшими не здоровкаешься? Чему отец-мать учили?
Сергуня молчит, готовый в любой момент дать деру. С гордым прищуром смотрит чуть в сторону, не переставая, однако, следить за каждым движением пастуха. И Фирс молчит, глядит на замызганного, как дикий звереныш, парнишку, на рабочую рыжую лошадь, заморенную и бесхозную, с натертой, в засохших струпьях, холкой. Глядит исподлобья, но с жалостью и сочувствием. Замечает в коротко подвязанном стремени босую грязную ногу, видит не по годам щуплое тело в рубахе с пятнами сажи и пота, сиротские узкие плечи, конопатое личико. Уже два года малый в селе не живет, скитается по лесам с партизанами, в разных отрядах. Да больше ему и податься некуда, избы нет — спалили, отца-мать давно расстреляли. Родственники принять боятся, кто его знает, чем это все обернется.
— Одичал, однако, ты, паря, — говорит Фирс с усмешкой и достает из штанины кисет. — Да и мы одичали. Как совы, живем. То белы, то красны. Нет покою. Когда конец будет?
Лошадь переступает, дергает удила.
— А в Ильинке кто? — отрывисто, не своим голосом спрашивает парнишка.
Пастух отвечает не сразу, забивает махорку в трубку.
— До петрова — тихо было. Маленько вздохнули. А сейчас Сатунин хозяевует. От вас отдыхает. Так что нельзя туда. — Помолчав, добавляет нехотя: — Хлеб есть. Слезай, однако. Поешь. Оголодали ваши небось в Каратыке.
Сергуня вспыхивает:
— Пошто в Каратыке?! — и чувствует, как лицо заливается жаром, как напряженно сжимается тело.
Фирс усмехается:
— Откудова ж тебе быть? Хитрость невелика. Там место укромное, божья пазуха. Где тут еще схоронишься? — И, кивнув на ведро, вдруг разрешает — Ладно. Слезай и дой. Да помалу. И от разных коров, — он затягивается, дымит через нос. — Довезешь, поди, не прокиснет. От Смородина, скажешь, парное. И мешок скидавай. Завтра я снова пасу. Могу хлеба принесть.
Скрипнув дужкой ведра, Сергуня ерзает на потнике, не решается. Лошадь неспокойно переминается, трясет головой.