— Ой, отнесите его, — попросила она, подбирая гребенкой волосы на затылке. — А я пока тут управлюсь. Иди, Петя, к дедушке, иди, — и отошла, загремела корытом, ведрами.
Мальчик послушно стоял и ждал — с белой челкой на лбу, похожий на девочку. И старик, отчего-то волнуясь, со смятенным и бьющимся сердцем шагнул к нему и, обхватив, осторожно взял на руки, прижал к груди живое мягкое тельце, теплое и чуть влажное под тонкой тканью рубашки. Он нес его через комнату. Возле плеча покачивалась детская головка, и старик ощущал незнакомое чувство счастья, которым переполнялась его душа. Возле печки он подсадил его, и мальчик, босыми ножками встав ему на руки, залез на лежанку, на расстеленную постель.
— Ну, вот и спи. Укройся, — сказал Сергуня и задернул красную занавеску.
Хозяйка уже все прибрала: слила воду из корыта по ведрам, подтерла пол и теперь совала ноги в валенки:
— Нам с ним завтра в первую смену. А я тетрадки еще не проверила, диктант в среду писали. У меня их два класса.
Услышав это, Сергуня будто очнулся, вспомнил, зачем пришел:
— А я этот… электропаяльник хотел спросить. Чайник мне запаять.
Она накинула шаль:
— Да и берите, конечно. Он вроде там, за печкой, — она накинула пальтецо и вдруг огорченно вспомнила: — Ой, да я ж его Зине на днях отдала. Алексей чего-то просил. — И с готовностью: — Я сейчас к ним сбегаю. Только вот воду вынесу, — и, пройдя мимо с ведрами, толкнула ногою дверь.
Сергуня остался ждать в тишине и тепле. Опустился на лавку у печки на свое давнее любимое место, где еще сыздавна известка на печке была вытерта его спиной. И наконец спокойно оглядел комнату. Была она вроде та же и вроде совсем иная. Ничего особо нового не прибавилось: стол, стулья, кровать, комод, шкаф — все стояло на прежних местах. Но в комнате будто по-новому осветились и ожили все углы. Лежали скатерки, салфеточки всякие, на полу под окном игрушки, на стене висели календарь, расписание уроков на тетрадном листе, написанное детским неровным почерком. Книги стояли на этажерке и лежали стопками и в одиночку на комоде, столе, даже на подоконниках между горшками цветов. Сергуня пригляделся к календарю. Над ним на картонке была напечатана маленькая коричневая фотография Ленина, какой он сроду не видел. Ленин держал в руках кошку, и Сергуня, довольный, подумал: «Вон ведь — Ленин, а тоже зверье любил. Это надо же…» Он хотел встать, подойти, поглядеть поближе, но тут над его головой спросили:
— А она может лапу давать?
Свесивши голову из-под занавески, вниз глядел Петька.
— Она ученая, — серьезно сказал старик.
Петька молчал, потом сказал доверительно и таинственно:
— А у нас жук есть, — у него получилось «вук». — Он за обоями ходит… Так вот — чик-чик, чик-чик… Как часы.
— А ты чего не спишь? Спи, мамка придет, ругаться будет.
— Не-е, — сказал мальчик. — Она добрая… А ты к нам насовсем пришел? Да?
Сергуня покашлял, поглядел на него снизу вверх:
— Ты давай спи, закрывай глаза-то. — Подумал и предложил неуверенно: — Давай, что ли, сказку тебе расскажу.
— Давай, — согласился мальчик и, не задернув шторки, улегся головой на подушку.
А Сергуня, сидя внизу у печки с собакой у ног, начал, как настоящий дед, нескорым и хрипловатым голосом:
— Ну вот значит… Жил один бедный портной. В подвале жил и любил песни петь. А портные, они все больно любят песни петь… И в подвале живут. Ну, и этот шьет себе да поет, шьет да поет, а у самого только и есть, что рубашка-перемывашка.
— Один жил? — тихо, с сочувствием спросил мальчик.
Сергуня подумал и, бодрясь, ответил:
— О-дин! А чего, одному тоже терпимо… Ну вот, значит, шьет он себе да поет. А наверху богатый жил, и шибко не нравилось ему это пенье, — старик говорил и сам удивлялся, откуда брались у него слова и, вообще, откуда взялась эта сказка, то ли сам он ее придумывал, то ли где-то когда-то все-таки слышал, а где и когда, уж не упомнит. — Вот богатей и говорит: «Дам я тебе мешок денег, только перестань ты за ради бога песни петь». «Ладно», — говорит портной. Взял мешок — и к себе, — Сергуня рассказывал, все увлекаясь. Сидел, уютно положив ногу на ногу, и спиной ощущал тепло родной печки. — Ну, значит, стал он деньги считать. Портной-то. Поработает — посчитает. Поработает — посчитает. А только скоро ему что-то тоскливо стало. И шитье из рук вроде как стало валиться. Заскучал он, однако. Заскучал да и бросил их, эти деньги. «Не могу, — говорит, — без песен работать. Душа, — говорит, — не выносит, сохнет совсем». Ну, собрал он их, эти деньги. Отнес богатею, — старик привстал и заглянул на лежанку, увидел, что мальчик сладко спит, повернув к свету румяное, нежное личико. Осторожно задернул шторку и, обернувшись в пустую комнату, все-таки досказал свою сказку, горячо досказал, с чувством, почти ощущая себя этим самым портным: — Снес и говорит: «На, забирай свои деньги. Ну их! Я лучше опять песни петь буду». Вот так-то вот. — И сел довольный, погладил у ног собаку: — Эх, закурить бы нам сейчас, Белка. — Но строго, рассудительно объяснил: — Да ить нельзя. Дети… Дети, они, брат, как птенцы. Их беречь надо.